Новый век начался с понедельника - Александр Омельянюк

Такое его поведение можно было расценить не иначе, как провокационное. Начал тему, увлёк слушателей, и тут же в кусты, односторонне обрывая разговор. Тогда, вообще, зачем его начинать, коли нет желания его продолжать? – невольно задавался немым вопросом Платон.

При этом Иван Гаврилович, непременно волнуясь, видимо больше по детской привычке, ну прям, как маленький ребёнок, нежели по привычке врача проктолога, ковырял пальцем в носу, и рассматривал его содержимое, растирая остатки между двух пальцев и бросая на пол, вызывая естественно брезгливое возмущение уборщицы Марфы Ивановны.

Так, добыв очередную порцию козявок, он и на этот раз внимательно разглядел их на свету своим одним глазом и стряхнул на пол.

– «Гаврилыч! Что ты свои сопли везде разбрасываешь?!» – не на шутку возмутилась Марфа.

Именно за это и многое другое не только Марфа Ивановна, но и остальные коллеги по работе, не сговариваясь, за глаза, прозвали его ещё и «Гавнилыч».

Свойственная, как правило, любому врачу аккуратность и чистоплотность, совершенно не уживались с его личностью.

Это относилось не только к работе и быту, но также касалось и манеры мышления и морально-этической стороны.

Как-то Иван Гаврилович попросил Платона, а, скорее всего, заказал, написать для него, а вернее для его незарегистрированной последней жены Галины, красочное поздравительное четверостишие к её дню рождения.

Он любил Галину и как-то с гордостью заявил сослуживцам, невольно проговорившись о своих социальных корнях:

– «Я сын бухгалтера и жена у меня бухгалтер!».

Платон довольно быстро исполнил заказ Гудина, для себя назвав стихотворение, как:

Хотя Платон и исполнил тонко это стихотворение в несколько эгоистичном стиле Гудина, он через несколько дней всё же услышал обращённый к себе восторженный отзыв того. Иван Гаврилович взахлёб повествовал, как несказанно была рада этому четверостишию его Галина.

Из этого Платон сделал вывод, что тот не только недалёк, как, возможно, и его новая жена, если только она не скрывала истинные свои чувства, но и вдобавок выдал это стихотворение за своё.

Как будто трудно было сказать, что его написал другой, но по моей, мол, просьбе. Придётся сделать на будущее соответствующий вывод, – решил про себя Платон.

Ивану Гавриловичу Гудину были также в корне чужды, просто органически им не воспринимаемы, и законы формальной логики.

Гудину, как всем Иванам, было характерно разделение домашней работы на мужскую, которую он всегда делал без напоминаний, и женскую. Он был буяном и непоседой.

А свои кровные интересы защищал твёрдо и упрямо.

Его способностью находить хороших женщин и примазываться к ним не раз удивляла и даже возмущала справедливую Марфу Ивановну Мышкину, считавшую Гудина примаком:

– «Гаврилыч, как пиявка ко всем присасывается!».

– «А он вообще, Альфонс! Мсье Доде!» – витиевато и непонятно вторил ей Платон.

С годами и так поверхностные знания Ивана стали постепенно выветриваться, покидая его голову и оседая в головке.

Даже его былые школьные познания, например, в географии и физике, со временем трансформировались в тривиальное «Ветер дует потому, что деревья качаются!».

Как после оргазма во время секса с нелюбимой женщиной у мужчины происходит смена полярности в психике с «+» на «-», так и у Ивана Гавриловича Гудина происходила смена мнений в зависимости от мнения начальства и авторитетов.

Наступила очередная весна расцвета всего и вся.

– «Я смотрю, даже Гаврилыч, – наш доцент хренов, – и то, как-то помолодел!?» – удивлённо сообщила Марфа Платону.

– «Ну, что ты хочешь? Весна! Всё расцветает! Помнишь, как в песне из старого фильма: и даже пень в весенний день… доцентом тоже стать мечтает!».

– «И вправду, что пень!» – засмеялась довольная Марфа Ивановна.

Иван Гаврилович Гудин панически боялся Московского метро. По-видимому, он в какой-то степени страдал клаустрофобией. Особенно это проявилось после известных взрывов. Он бы с удовольствием не пользовался бы им. Но без метро в Москве было просто не обойтись.

И надо же такому случиться? Как это часто бывает: кто очень чего-то боится, тот и попадает в критические ситуации, с тем как раз и случаются различные печальные и комичные истории.

25 мая 2005 года совершенно неожиданно для всех произошла сенсационная, небывалая авария в энергосистеме, обеспечивающей Центральный, Южный и Юго-Восточный административные округа Москвы, южные районы Московской области, а также Тульскую и Калужскую области.

На длительное время суток многие районы остались без электроэнергии.

Не работало метро, не ходили трамваи, троллейбусы и электрички. В домах остановились лифты, не было подачи воды. Перестали работать многие предприятия. Оттаяли холодильники, и испортилось огромное количество продуктов. Начались сбои в телефонной сети.

Отказали и различные другие электронные системы и сети Москвы и области. Из-за сбоя в непрерывных технологических процессах многие предприятия понесли огромные убытки.

Большие массы людей долгое время метались в неведении, пытаясь добраться на работу или до дома. Кое-где людям становилось плохо.

Однако уже устойчивое к современным катаклизмам население Москвы не поддалось панике. В городе, в общем-то, было весьма спокойно.

Особенно неприятно чувствовали себя пассажиры поездов метрополитена, застрявших в тоннелях.

В их число попал и бедный Гудин.

В течение почти часа их поезд, шедший в северном направлении, стоял в совершенно тёмном тоннеле на перегоне «Коломенская» – «Автозаводская», без какой-либо информации для пассажиров.

Наконец машинисты объявили о случившемся в Москве, вообще, и в метро, в частности, и началась стихийная эвакуация.

Люди сначала пошли на север, к брезжившему вдали просвету. Но вооружённая охрана не пропустила их на опасный мост, совершенно необорудованный для прохода пешеходов.

Пришлось повернуть обратно на юг, благо до «Коломенской» было каких-нибудь четыреста метров.

При эвакуации пассажирам пришлось спрыгивать из аварийно открытых дверей вагонов непосредственно на шпалы, с высоты несколько больше метра.

Пожилые люди совершенно не могли этого сделать, потому остались сидеть на опустевших скамьях вагонов.

Сильно испугавшемуся Гудину очень хотелось жить, и он весьма резво покинул вагон в числе самых первых пассажиров.