Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии - Уильям Манчестер

Круппа проинформировали, что сам его величество изволит прибыть в понедельник 9 сентября отдохнуть в апартаментах на вилле «Хюгель», посмотреть, как идут дела в военной отрасли и остаться на ночь. Густав инстинктивно взялся за карандаш и прикинул расписание:

И вот как это происходило. Или, скорее, как это должно было происходить. Кайзер был неутомим. Он быстро исполнял все пункты длинного расписания, которое было продолжено и на вторник и включало посещение цеха горячей прессовки, плавильных цехов, цеха обточки снарядов и полигона Эссена. Затем, после ленча в ресторане «Фридрихшалле» – Густав выделил ему на трапезу всего двадцать минут, – Вильгельм откашлялся. Что ему действительно нужно, сказал он, – это поговорить с людьми. В прошлом он встречался со специально подобранной для него аудиторией из «белых воротничков» и надежных бригадиров, но на этот раз он полон решимости обратиться к крупповцам, покрытым сажей. Когда он вошел в 28-й подъезд главного управления, Хокс отметил, что император был у парикмахера: «Он пришел с завитыми локонами, точно такой, как его изображают на монетах, и с кожаным ремнем через плечо поверх мундира, по обычаю английских офицеров, не принятому в германской армии. Он держал трость с маленькой рукояткой в виде топорика, которую ему подарили венгры».

Указывая тростью на угольную насыпь, Вильгельм сказал, что на ней и будет выступать. Крупп испугался: Вильгельм был в своей «фельдмаршальской» форме, и золотой прусский орел распростер крылья на его блестящей остроконечной каске. Один шаг на эту гору угля – и его не отличишь от шахтера. Даже Альфред никогда не делал такого. В своей самой дипломатичной манере Густав высказал мнение, что трибуна выбрана не очень удачно, так как только стоящие впереди смогут услышать своего монарха. Крупп указал на расположенное поблизости огромное депо, и Вильгельм прошествовал туда, наклоняясь под кранами. За неимением времени не успели и выбрать политически благонадежных рабочих; из бригадиров отбирали тех, кто оказался поблизости. Собралось 1500 металлургов, и они стояли в своих хлопчатобумажных рубашках и деревянных башмаках, с бесстрастным любопытством наблюдая за императором. Вильгельм взобрался на низкую платформу, чтобы выступить со своей последней речью в Руре. «Друзья мои! – начал он и разразился пылкой тирадой: – Настал момент наивысшего напряжения – от ваших усилий зависит все… Внутри страны зреет недовольство, но оно исходит не из людских сердец; оно инспирировано искусственно. Всякий, кто слушает такие предательские разговоры и разносит слухи в поездах, на заводах или где-нибудь еще, совершает преступление против отчизны и является изменником, заслуживающим сурового наказания, независимо от того граф он или рабочий. Я уверен, что каждый из вас со мной согласится».

Становилось все более очевидно, что они вовсе не были с ним согласны. Что бы они ни думали о вооруженных силах империи на поле битвы, к самому кайзеру отношение было беспрецедентно неуважительным. В этом он сам виноват. Никогда еще он не выступал столь фальшиво. В одном из неудачных выражений он попросил их держать марку, как он сам: «Я на троне, а вы – на наковальне». В цехах в тот день было необыкновенно жарко: контраст между литейными цехами и императорским комфортом слишком разителен. Люди обменивались откровенными взглядами и ворчали. Как отмечал впоследствии адъютант Вильгельма в своих мемуарах, «взгляды мрачнели, и чем возбужденнее становился император, тем громче выказывали свое отношение его слушатели». Реакция была двусторонней; их явное недовольство возбуждало его все сильнее. Как печально заметил Хокс, правитель Германской империи воспроизвел все клише «патриотических газет», даже взывая к Всевышнему, – он «просил рабочих быть с ним, уверяя их, что Бог, который в сражениях всегда был на стороне Германии, никак не позволит ей пасть теперь».

Кайзер заговорил быстрее и резче; забываясь, он яростно жестикулировал своей иссохшей левой рукой: «Будьте крепки как сталь, и сплоченность германского народа выльется в единый стальной блок, покажет свою силу врагу… Те, кого захватил этот призыв, те, кто честен и стоит за правое дело, те пусть встанут и обещают мне от имени всех рабочих Германии: мы будем бороться и держаться до последнего. Да поможет нам в этом Бог! И кто за это, те пусть ответят: да!»

В депо воцарилась тишина. Согласно официальному отчету, одному из последних документов в архивах Второго рейха, вслед за тишиной последовало «громкое и продолжительное «да». Если действительно был такой отклик, то финансовый советник Хокс, императорский адъютант и репортер «Эссенер фольксцайтунг», записавшие вкратце выступление его величества, этого не услышали. Согласно удивительно откровенному газетному отчету за 11 сентября 1918 года, поддержанному воспоминаниями оставшихся в живых крупповцев, которые присутствовали на той встрече, не было ни единого утвердительного ответа. Кто-то воскликнул: «Когда наконец наступит мир?», а другой прокричал: «Голод!» Вильгельм побледнел. Явно разволновавшись, он поспешил закончить: «Я вас благодарю. С этим «да» я сейчас же еду к фельдмаршалу. Нужно изгнать все сомнения из сердца и ума. Да поможет нам Бог. Аминь. А теперь прощайте!»

Его отвезли в его сером лимузине прямо на Центральный вокзал; специальный поезд проследовал мимо окутанных дымом заводов, мимо холма Хюгель и далее на запад вдоль берегов тихого Рура. Кайзер ехал не на фронт, как объявил, а на отдых к минеральным источникам Спа. Кайзер ощущал упадок сил. Ему нужно было взбодриться. Такую необходимость ощущали в себе и крупповские директора; Вильгельм поселил в сердцах управленцев страх. Хокс считал происшедшее «весьма неприятным» эпизодом. Даже фрау Хокс, до сих пор верившая в кайзера, как в Бога, была потрясена; в своем дневнике финансовый советник отметил, что его жена, которая была на встрече, сильно расстроена этой речью. Все это выглядело так плохо, что к вечерней смене по Эссену поползли слухи, гораздо более опасные, чем те, на которые сетовал выступавший. Император, дескать, показался перед людьми, а рабочие пытались его убить. Требовались официальные опровержения, а это унизительно. Фактически сказка приукрашивала правду. Для 1500 человек, находившихся в депо, тот кайзер, которого они знали, действительно умер. До тех пор пока он был далеким, ореол загадочности и могущества хранил его. Явившись во плоти, со своей увечной рукой да еще напуганным, он разрушил чары. Бог, которого они в нем видели, не мог быть побежден. Представший перед ними старик был побежден – и окончательно. Он солгал, сказав, что слышал, как они ответили «да». Следовательно, он лгал и во всем остальном.

Рабочие Круппа скрывали свои чувства, но сам Крупп этого не делал. Что он думал о спектакле у подъезда номер 28 – неизвестно. Если бы это касалось Альфреда, существовали бы многочисленные записи, поминутные сводки, отражающие его вспыльчивость или по крайней мере состояние здоровья. Но Густав, при всех своих попытках подражать «пушечному королю», был совершенно другим человеком. В периоды кризиса он приходил в состояние покорности и видел только то, что хотел видеть. Он должен был бы чувствовать близкую капитуляцию. В отличие от металлургов он получал оценку военной ситуации из самых авторитетных уст. В конце августа Людендорф вызвал к себе Круппа, Дуйсберга, Стиннеса и Баллина, подвел их к своей карте и показал, насколько непоправимым стало положение. Он предложил, чтобы промышленники тут же отправились к кайзеру и окрыли ему глаза на положение дел. Выйдя от Людендорфа, все посмотрели на Густава, как на своего признанного лидера. Но Крупп не мог открыть глаза Вильгельму: его собственные глаза были крепко зажмурены. И он благосклонно выслушал императорских прихлебателей, которые, подойдя к магнатам, объяснили им, что генерал Людендорф настроен неоправданно пессимистично, что на фронте вот-вот начнется перелом и что, если они предстанут перед императором новоявленными Кассандрами, тот никогда не простит им этого. Густав важно кивнул, остальные пожали плечами, и делегация тут же разошлась.