Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии - Уильям Манчестер

Оставалось заняться судьбой концерна. Густав спрятал под сукно свой военный лозунг – утверждение «чем сильнее враг, тем больше чести» было теперь совершенно неуместно – и дважды за три недели после удаления из Эссена лишних рабочих рук заменял его новым девизом. На первый его натолкнул вызов, брошенный собственным советом директоров, который предложил ликвидировать фирму. Густав и Берта перерыли все бумаги ее деда. Мандат Густава был бесспорен. Его потомкам надлежало управлять «Гусштальфабрик» во веки веков. А потому первым заклинанием стало: «Империя Круппа будет существовать вечно!» Это был звучный девиз, как, впрочем, и предыдущий. За ним последовал другой: «Больше войны не будет». Но требовалось, однако, что-то практичное, и 6 декабря 1918 года Густав это выдал. На заводских афишах, в каталогах и газетных рекламных объявлениях Крупп оповестил немцев: «Мы делаем все!» Это было почти правдой. В тот же день принц-консорт открыл на первом этаже здания главного управления выставку образчиков мирной продукции своей фирмы с указанием цен на нее. Впервые после Альфреда фирма вернулась к выпуску вальцов для изготовления ложек и вилок. Было также несколько крупных изделий – сельскохозяйственные машины и станки для текстильного производства, землечерпалки, коленчатые валы. Однако объем выпуска был небольшим. Крупповцы, давшие Европе 100-тонные чудовища, которые разнесли вдребезги форты Льежа и убивали парижан с расстояния 80 миль, теперь готовились выпускать моторные лодки, кассовые аппараты, арифмометры, кинокамеры, пишущие машинки, столовые приборы, разбрызгиватели, а также оптические и медицинские инструменты. Они считали это унизительным, и их работодатель соглашался, говоря, что в таком бесславном положении виноваты «ноябрьские преступники». Густав заблуждался: Шнайдер, Армстронг и Виккерс проводили такую же конверсию.

У Круппа всегда было некое качество, талант делать из какого-нибудь нелепого пустяка совершенно фантастические вещи; этот талант проявился и теперь. Густав велел достать список производимой в цехах продукции и назначил награду тому, кто предложит еще что-нибудь существенное. Один из возвратившихся ветеранов послал записку с одним-единственным словом: «челюсти». Озадаченный, Крупп вызвал его. Что еще за челюсти он имеет в виду? Человеческие, сказал ветеран. Наступило долгое молчание. Затем Густав уронил сухо: «Мы вообще-то не производим все на свете». Конечно нет, поспешно стал объяснять ветеран; он имел в виду новую сферу применения для фирменной нержавеющей стали V2A. Из нее можно делать великолепные искусственные зубы, нержавеющие и без постороннего привкуса, а ведь в результате артобстрелов у стольких молодых солдат повреждены челюсти. Этот крупповец выиграл приз. В Эссене Густав учредил специальную больницу, в которой крупповские дантисты и хирурги вставили зубные протезы более чем трем тысячам немцев, получившим ранения от снарядов, снабженных патентованными крупповскими взрывателями.

Из политических соображений Густав отложил обсуждение с Виккерсом вопроса об оплате патентов до июля 1921 года, хотя очень не терпелось пораньше войти в контакт с Шеффилдом. Он полагал, что формально англичанин задолжал ему более четверти миллиона фунтов, а на Хокса оказывалось сильное давление с требованием ликвидных активов. Конвертировать авуары в Голландии было неудобно. Поэтому финансовый советник ограничивался балансовыми отчетами в Эссене, читать которые противно. В начале войны Крупп имел 130 миллионов марок по доходам; в день, когда перестали дымить трубы, у него было 148 миллионов в расходной статье, а первый год мира поправить ничего не мог – к концу 1919 года фирма потеряла 36 миллионов. Производство технических мелочей было ошибкой. Крупп являл собой символ тяжелой индустрии; перепрофилирование на моторные лодки и пишущие машинки стало большой помехой. Изготовление стальных мостов оказалось более прибыльным, и в июне 1919 года Густав сделал гигантский шаг вперед, добившись того, чего так и не удалось добиться Альфреду, – он заключил соглашение с Государственным управлением железных дорог Пруссии. За четыре года беспрерывной переброски войск с одного фронта на другой подвижной состав немецких железных дорог понес заметный урон. В декабре Крупп поставил на рельсы первый из двух тысяч локомотивов. Весь Эссен вышел на церемонию пуска, и двенадцатилетний Альфрид был встречен на ура, когда он вошел в кабину, дернул за сигнальный шнур и включил рубильник. Это был хороший старт. Сборка товарных вагонов уже началась. Однако должны были пройти годы, прежде чем их производство окупилось бы. Тем временем старые испытанные работники один за другим покидали главное управление – Раузенбергер отправился на пенсию, потому что больше не мог делать пушки; Альфред Гугенберг ушел, чтобы основать Немецкую национальную народную партию («зеленые рубашки»), и на Эссен надвигалась первая волна беспорядков.

10 января 1920 года Версальский диктат, как уже начинали именовать договор, был ратифицирован Германией, а в пять часов утра 13 марта замаячил призрак будущего: правые попытались свергнуть семимесячную Веймарскую республику. Генерал Вальтер Фрайгерр фон Лютвиц, командовавший воинскими частями в Берлине, захватил столицу и провозгласил ультраконсервативного политика Фридриха Вольфганга Каппа «имперским канцлером». Социал-демократический президент Фридрих Эберт бежал в Дрезден, а затем в Штутгарт, всеми силами пытаясь выяснить, где же армия. Хоть и сокращенная до 100 тысяч, армия имела решающее значение, потому что офицеры тайно снабжали оружием вольные корпуса, которые объявились по всей Германии. Задачей этих банд было подавление либеральных партий на местном уровне. Таким образом, получалось, что Эберт мечется напрасно. Так оно и было: генерал Ганс фон Зект, командующий веймарской армией, то есть сокращенным рейхсвером, стоял в сторонке и готовился наблюдать, как падет республика. Но у СПГ было свое грозное оружие – всеобщая забастовка. В отчаянии Эберт использовал его. Он велел всем рабочим в стране не выходить на работу. Когда немцы подчиняются, они – подчиняются; на следующий день не действовал ни один водопроводный кран, ни одна газовая плита, не было света, не ходили поезда и автомобили на дорогах. В течение недели путч провалился.

Однако когда коммуникации были перекрыты, распространились слухи, что мятеж набирает силу, и в результате поднялись рабочие Рура. По Версальскому договору Рур был вне границ как для союзников, так и для отрядов рейхсвера. Левацкий, но антикоммунистический Союз красных солдат – Rote Soldatenbund – казался несокрушимым. Захватив склад оружия в городе Бохуме, 70 тысяч человек под руководством бывшего сержанта шагали в направлении Эссена. 19 марта солдатский союз завязал настоящий бой с местной полицией и вольными корпусами; было убито 300 человек, красные солдаты победили, и крупповские заводы были оккупированы. (В тот самый день сенат Соединенных Штатов во второй раз аннулировал Версальский договор.) В течение следующей недели Мюльхайм, Дюссельдорф, Оберхаузен, Эльберфельд и Кеттвиг перешли в руки рабочих. В каждом из этих городов была провозглашена местная республика. Были избраны должностные лица, для предотвращения грабежей были поставлены часовые. Но все оказалось напрасно. Эберт, вернувшийся в Берлин, пришел в ужас от успеха повстанцев. Все эти уличные борцы представляли угрозу для республики, независимо от их симпатий. Он направил петицию в Комитет Антанты с просьбой разрешить рейхсверу подавить мятеж. Ответ был двусмысленным (в значительной степени потому, что Франция желала существования независимого Рейнландского государства в качестве буфера), но 3 апреля генерал фон Ваттер, командующий регулярными войсками Рейнской Вестфалии, все равно вторгся в Рур. Проблема была решена в течение суток. Местные советы поочередно отрезали друг от друга и уничтожали. Это была варварская, кровавая затея. Последний очаг сопротивления Эссена держался в водонапорной кирпичной башне; расправа происходила на фоне мирной картины Пасхального воскресенья, когда верующие тянулись в церковь, празднично одетые, с детьми, держащими своих игрушечных зайчиков. Две сестры лет по десять отбежали от родителей, чтобы помочь раненым. Они видели, как безжалостны солдаты, и младшая из девочек рыдала, когда репортер «Нью-Йорк таймс» Вальтер Дюранти брал у них интервью: «Я думаю, всех солдат надо поставить перед их же пулеметами и расстреливать, пока не останется ни одного».