Колдуны и министры - Юлия Латынина

В этот миг Арфарра обычно начинал кричать и метаться, и один секретарь держал его голову, а другой – поил полынным отваром. Старик плакал и засыпал вновь.

В такие минуты обоим секретарям казалось, что старика окружают души тех, кого он казнил или убил, – сотни и сотни душ. Но, как мы уже сказали, секретари ошибались. Люди, убитые Арфаррой, в сущности, никогда не навещали его. Наверно, они боялись его после смерти еще больше, чем при жизни.

Добром это кончиться не могло, и в середине зимы Арфарра опасно и тяжело заболел.

Киссур сидел в ногах Арфарры и рассеянно глядел на медальон. На эмали был нарисован молодой довольно человек, рыжий и голубоглазый, в одежде королевского советника. За ним стоял большой сосуд о четырех лапках и с женским лицом, – алтарь богини Правосудия. Одной рукой человек, с важным выражением на лице, указывал на сосуд, а в другой держал шелковый свиток. Это был некто Клайд Ванвейлен, которого, вместе с Арфаррой, считали убийцей отца Киссура.

Узнав о болезни Арфарры, Киссур прискакал в его дворец прямо в охотничьем костюме, весело пахнущем потом и печеным мясом, плакал у постели, целовал руки старика, и посулил врачу, притиснув его в темному углу, что повесит его, если тот залечит Арфарру. Но Арфарра видел, что Киссур боится, что старик умрет, так и не рассказав, как обещал, о смерти отца и о многом другом, – и вот весь вечер ему пришлось рассказывать, прерываясь только тогда, когда приходил чиновник с лекарством.

Это был неприятный для Арфарры рассказ.

– Так куда же он делся в ойкумене? – спросил Киссур, глядя на портрет Ванвейлена.

– Пропал, – сказал Арфарра. – Я хотел арестовать его и его товарищей, считая их лазутчиками, но у меня было слишком много дел.

Арфарра говорил о том времени, когда он, после мятежа Харсомы, расправлялся в провинции Варнарайн с корыстолюбием вообще и со своими бывшими сослуживцами – в частности.

– Между прочим, – сказал Арфарра, – я велел разорить одну деревню, где жили еретики. Деревня стояла у озера, а напротив нее была пустынная заводь, в которой экзарх Харсома непонятно зачем разбил военный лагерь. Еретики стали рассказывать, что в заводи из земли выполз зеленый девятихвостый бурундук, запалил лес и ушел в небеса. Это предвещало мою опалу. Я осмотрел заводь: действительно, яма, такая, что земля сварилась в стекло. Я схватил зачинщиков и велел допрашивать, пока они не признаются, что вырыли яму сами, чтобы морочить народ. Что ж, – они покочевряжились неделю и признались.

Старик замолчал, отпил немного настоя, отдал чашку обратно Киссуру и хладнокровно заметил:

– Это большая ошибка – пытать людей, когда не знаешь заранее правды.

– За месяц до моего ареста, – продолжал Арфарра, – я снарядил экспедицию на Западные Острова, с которых, по его уверению, приплыл Клайд Ванвейлен. Во главе экспедиции был мой друг и ученый. Путь оказался для него тяжел, и в море он умер. А когда экспедиция вернулась, я был уже в каменоломнях. Отчеты, в которые никто так и не полюбопытствовал заглянуть, сдали в Небесную Книгу. Один из моряков, человек ограниченный и преданный, твой соотечественник, считавший себя моим рабом, нашел меня в ссылке. Он сказал, что на острове нет ни городов, ни дворцов, а живут там обезъяны и голые люди. У обезьян нет царя, и поэтому они живут совсем в дикости, а у голых людей цари есть, и поэтому у них дела обстоят несколько получше. Затем он сообщил, что в половине дневного перехода от берега есть поляна. На поляне лежит издохшая металлическая птица. У птицы четыре крыла, два у хвоста и два посередине, и дверца в брюхе. Крылья посередине – размахом в пятнадцать ростов человека, а крылья у хвоста впятеро меньше. Совершенно невероятно, чтобы эту птицу изготовили обезьяны, у которых даже царя нет. Что же касается голых людей, – то они занимаются только играми и войнами, которые, впрочем, не отличить друг от друга, и у них нет времени на такие постройки. Да ты и сам можешь поглядеть, – и Арфарра протянул ему один из рисунков, сделанных моряками.

Киссур взял рисунок с недоверчивой усмешкой, впрочем, не находя в рассказе Арфарры ничего необычного. Разве Даттам не летал на железном помосте к государевой дочке? А коль скоро железные помосты летают, то и падать они тоже должны.

– Соотечественник твой, – продолжал Арфарра, – описал ее так: «У нее все нутро выстлано оружием».

Киссур насторожил уши.

– Это ведь был алом и воин. Для него любой кусок металла, если это не плуг и не монета, мог быть только оружием. С величайшим трудом его спутники отодрали несколько кусков обшивки и сделали себе несколько ножей и топориков. Один из них я подарил тебе неделю назад.

Киссур кивнул и вытащил из ножен небольшой охотничий нож с рукоятью из переплетенных пастей и лап. Это был роскошный подарок, с которым Киссур не расставался, и Сушеному Финику он так понравился, что Сушеный Финик написал песню, воспевающую красоту его рукояти.

Но что рукоять! Вчера Киссур дрался на спор с Шадамуром Росянкой, и дело кончилось тем, что вот этим вот ножом Киссур перерубил кончик Шадамуровой секиры. Шадамур Росянка очень обиделся, потому что его секира была не из тех, которые можно перерубить ножом, хотя бы и заколдованным по приказу Арфарры.

– Что это за металл? – спросил Киссур.

– Не буду тебя утомлять названиями элементов, которых ты не знаешь… Но вот простое пояснение. Сначала человек не знал металлов и пользовался для стрел и копий каменными наконечниками. Потом он научился плавить металл и стал делать наконечники из бронзы. Потом он научился делать огонь в три раза жарче, и стал делать наконечники из железа. Потом он сделал огонь еще в три раза жарче и начал ковать старинные ламасские мечи. Лет сорок назад человек научился делать железо жидким, – такая плавка перевернула мир. Так вот, если бросить этот клинок в жидкое железо, он даже не начнет плавиться. Чтобы выплавить такой металл, нужна температура на тысячу градусов большая, нежели та, которой мы умеем достигать сейчас, и на шкале температур этот клинок отстоит от нынешнего меча настолько же, насколько нынешний меч превосходит бронзовый топор двухтысячелетней давности.

Киссур глядел и глядел на прямое, без бороздок и царапин, лезвие, белое, как бараний жир. Сузил глаза и сказал:

– Поистине прав был Сушеный Финик, назвав в своей песне этот нож листом небесного дерева!

Арфарра усмехнулся в подушку. Как просто найти ключик к сердцу варвара! По правде говоря, если бы Арфарра просто сказал Киссуру, что уровень развития культуры можно выразить величиной температур, которых умеют достигать при выплавке металла, то Киссур бы тотчас вспомнил, что ничего подобного в древних книгах нет; что при государе Иршахчане жили счастливей, чем сейчас, и что для общего блага ограниченность и добродетель полезнее пытливого изобретательства, которое рождает жажду стяжания и нарушает установленные церемонии.