Песни мертвого сновидца. Тератограф - Томас Лиготти

— Посмотри, — сказал другой ученик, указывая в сторону школы.

Массивный контур здания был черен, лишь несколько окон слали тусклый отсвет сквозь сад деревьев. Над крышей высились столбы нескольких дымоходов, подперев пегое брюхо неба.

Задул ветер, громким гулом тревожа наш слух, вдыхая жизнь в плещущееся в старом барабане пламя. Сквозь этот шум попытался я докричаться до них:

— Дано ли было задание?

Они то ли не слышали, то ли проигнорировали меня. Мне пришлось повторить вопрос — но они лишь пожали плечами. И я покинул этот круг, оставив их толпиться у костра, в убеждении, что никто из них не решится пойти со мной. Ветер умер, и я услышал, как кто-то бросил — «чокнутый», но, как я понял, обращено это было не ко мне и сказано не в отношении меня.

Наставник Карнейро не отложился должным образом в моей памяти. Долгое время я не посещал занятия, ну а потом некая болезнь — по словам одного из моих одноклассников, некий серьезный, жуткий недуг — удалила его от нас. Все что помнилось — образ худощавого джентльмена в темном костюме, со смуглым лицом и густым иностранным акцентом. Он по роду португалец, говаривал другой мой одноклассник, но много где жил, почти что везде. В моей памяти всплыл дословно один рефрен, изрекаемый этим его тихим, дремучим голосом. Поднимите головы, говорил он, обычно обращаясь к тому из нас, кто утрачивал внимание к схемам и диаграммам, выводимым его рукой на доске. Поднимите головы. Не будете внимательно слушать — ничему не научитесь, ничем и будете. Были среди учеников такие, кому подобные воззвания никогда не требовались: маленькая группка преданных слушателей, внимавшая каждому его штриху, что появлялся на поверхности доски — и исчезал под тряпкой единственно для того, чтобы минутой позже воспроизвестись снова — с незначительной вариацией.

И, хоть я и не могу утверждать, что его зачастую запутанные схемы не были связаны непосредственно с нашим учебным курсом, в них однозначно крылись некие элементы стороннего — их я даже не пытался отразить в своем конспекте. Это были либо неизъяснимые массивы абстрактных символов, либо фигуры, подвергнутые модификациям: разнообразные многоугольники с несимметричными сторонами, трапеции с несходящимися линиями, полукруги с двойной или тройной косой чертой поперек и многочисленные иные примеры обезображенной и искаженной научной нотации. В сущности довольно примитивные, эти символы принадлежали скорее магии, нежели математике. Наставник выводил их легкой рукой, будто то был родной ему алфавит. В большинстве случаев символы эти лишь обрамляли сухую теорию — но подобное обрамление как-то влияло на смысл обрамляемого. Однажды кто-то из учеников спросил, так ли уж нужно украшать материал урока чем-то явно излишним, озадачивающим, сбивающим с толку.

— Нужно, — ответил Карнейро, — ибо истинный Наставник обязан делиться всем.

…По мере моего продвижения по школьному двору я подмечал изменения, имевшие место явно после моего последнего визита сюда. Деревья теперь выглядели иначе, и слабый лунный свет, пробивавшийся сквозь ветви, обличал сей факт. Они отощали и скрючились, словно увечные кости, так и не сросшиеся должным образом. Их кора отслаивалась в сонме мест, и потому не одна лишь опаль хрустела у меня под ногами, но и темные прелые лохмотья древесной кожи. Даже облака над школой стояли иные — истонченные и подгнившие. Школьный дух упадка будто бы распространился и на них. В воздухе витал аромат гниения — не какой-то там запах, но аромат, ибо именно нечто подобное освежает воздух ранней весны. Шел он, должно быть, от земли — под ногами то тут, то там попадался мне некий неописуемый мусор. Запах стал острее, когда явился я пред тускло-желтые окна школы, — у стен старого здания он был особенно силен.

То было четырехэтажное строение, чьи потемневшие кирпичи были уложены в другой эре — во времена столь отличные от нынешних, что едва ли не чуждые, едва ли не принадлежащие иной истории, иному летосчислению, где день вполне мог быть ночью, а часы длиться неделями. Как же непросто было думать об этом месте как о чем-то обыденном! Куда легче было внушить себе, что школу возвели по демонической смете, а кирпичи для нее брались из строений, ныне уже не существующих: разрушенных заводов, крошащихся тюрем, заброшенных детских домов, мавзолеев с долгим простоем. В самом деле, школа эта была тленной причудой здешней гнилостной тверди — и именно в нее явился наставник Карнейро (много где живший, почти что — везде), дабы вести свои занятия.

Весь нижний этаж был уставлен свечами — слабыми и оплывающими. Самый верхний этаж скрывал мрак, и я заметил, что почти все его окна разбиты. Но на путь внутрь света хватало — и, пусть даже главный коридор не просматривался до конца, пусть даже стены были выпачканы чем-то, пахнущим так же, как наружная гнилость и прель, я пошел вперед — ориентируясь на стены, но не касаясь их. Я шел, и по обе стороны от меня попадались дверные проемы — их либо заполнял мрак, либо закрывали широкие деревянные двери, побитые временем, облупившиеся. В конце концов мною найден был класс, где горел свет — не сильно ярче тусклого свечного, что не давал коридорам всецело погрузиться во тьму.

Потому-то внутри оказалось полно темных углов и мест, где нельзя было решительно ничего разглядеть; освещенные же участки казались нарисованными масляной краской на глянцевитом холсте. За партами сидели ученики — по одному, не болтая. Класс не был полон — и у кафедры не стоял учитель. Доска была пуста: лишь меловые разводы указывали на то, что на ней что-то когда-то было.

Я сел за парту у двери, ни на кого не глядя, — и меня никто не удостоил взгляда. В одном из карманов моего пальто сыскался огрызок карандаша, но писать было все равно не на чем. Я спокойно оглядел класс в поисках бумаги. Его видимые участки не могли предложить мне ничего, что позволило бы законспектировать сложный урок. К полкам по правую руку от меня я тянуться не хотел — слишком уж далеко, да и слишком силен был дрейфовавший над ними пряный парфюм распада.

В двух рядах слева от меня сидел человек со стопкой сложенных на парте общих тетрадей. Его руки покоились на этой стопке, а глаза за стеклами очков были обращены к пустующей кафедре… а может, и к самой доске. На проходы между рядами отведено было мало места, и потому я смог, подавшись через пустую, разделявшую нас парту, заговорить с ним.

— Прошу прощения, — шепотом позвал я, и он резко повернул голову в мою сторону. Его лицо изрыли оспины — их явно не было тогда, когда класс собрался последний раз. Глаза за толстыми стеклами стянул прищур. — Не поделитесь листиком?

Я был удивлен, когда он обратился взглядом к своим тетрадям и стал листать самую верхнюю в стопке. Я же тем временем объяснялся — да, к уроку я не готов должным образом, но ведь я и не знал, что занятия возобновились, — не случись мне возвращаться с позднего кинопоказа, не взбреди мне в голову срезать путь…

И пока я говорил, он дошел до самой последней тетради — страницы в ней были столь же плотно исписаны и исчерчены, сколь и во всех предыдущих. Я обратил внимание, что его конспекты уроков наставника Карнейро отличались от моих куда большей подробностью и скрупулезностью. К фигурам, которые мне виделись лишь своеобразным декором к преподаваемому материалу, были сделаны выкладки и пояснения. А у иных учеников, как открылось мне, записи были посвящены исключительно им — обрамлениям, а не обрамляемому.