Ловец огней на звездном поле - Чарльз Мартин

– Хотите открыть гроб на время прощания? – спросил меня похоронный агент, но я отрицательно покачал головой:

– Нет. Если кто-то захочет взглянуть на нее, пусть открывает сам.

Через несколько минут на подъездной дорожке появился доставочный пикап. Он подъехал к крыльцу, и дядя, поздоровавшись с водителем, показал ему, как лучше развернуться, чтобы подъехать задом к тому месту, где стоял гроб. Когда грузовичок встал как надо, дядя и водитель открыли задний борт и сгрузили на траву какой-то тяжелый предмет, тщательно укутанный брезентом. После этого пикап укатил, а дядя, тщательно разгладив на брезенте все складки и морщины, зачем-то обошел вокруг дома и вошел в него со стороны кухни, хотя парадное крыльцо было гораздо ближе.

Ровно в половине первого дядя снова появился на лужайке перед домом. На нем был его лучший – и единственный – темно-синий костюм. Насколько я помнил, с тех пор как дядя надевал его – а также белую рубашку и галстук – последний раз, прошло не меньше двадцати лет. По всему было видно, что в костюме он чувствует себя крайне неудобно и неловко. Спустившись с крыльца, дядя прошел по дорожке в оранжерею и почти сразу вернулся, держа в руках горшок с одной из лучших своих орхидей. Ее стебель длиной не меньше трех футов был сплошь покрыт десятками некрупных цветов глубокого темно-пурпурного цвета с белоснежной сердцевиной. Поставив орхидею на гроб, дядя уселся на стул в первом ряду.

Некоторое время я разглядывал его наряд. Сам я был в шлепанцах, шортах и футболке, и дядин строгий костюм казался мне клоунским. Майки тоже рассматривал дядю с легким недоумением, и он это заметил. Минут через пять дядя принялся ерзать на стуле, поминутно ощупывая то узел галстука, то манжеты сорочки, то поддергивая на коленях брюки. Наконец он не выдержал. Вскочив, дядя быстро ушел в дом и вскоре вернулся, одетый в вытертые джинсы, залепленные глиной башмаки и клетчатую ковбойку. На голове у него был широкополый «гас», а на носу – солнечные очки-«костасы».

Когда он снова уселся на прежнее место, я спросил шепотом:

– Ну как, полегчало?

Он кивнул.

– Вот и отлично, – кивнул я. – Да и выглядишь ты теперь не так глупо.

Без четверти час на подъездной дорожке показался первый автомобиль, но это были не гости. Я узнал помятый «Линкольн» и покачал головой – неужели Карман не мог выбрать для визита какой-нибудь другой день?

Это действительно был он. Остановив машину на дорожке, Карман выбрался из салона и направился к дяде, который приветствовал его коротким кивком. Протягивая ему какой-то конверт, адвокат сказал:

– Уильям… я сделал все что мог. У тебя есть тридцать дней.

Дядя взял конверт.

– Спасибо. Я никогда не сомневался в твоих способностях.

– Зато я теперь сомневаюсь, – отозвался Карман. – За столько-то лет… – Он махнул рукой и зашагал к своей машине, но на полпути обернулся. Бросив еще один взгляд на дом, оранжерею, пастбище и расставленные на траве стулья, Карман с досадой сплюнул.

– Поверь, Уилли, мне действительно очень жаль, – проговорил он и, сев за руль, отъехал, оставив над лужайкой серое облако выхлопа. Когда оно рассеялось, тетя Лорна осторожно спросила, показывая на конверт в руках дяди:

– Неужели ты даже не посмотришь, что там написано?

Он покачал головой.

– Я и так знаю. Мы проиграли апелляцию и потеряли Суту и Святилище. – Дядя глубоко вздохнул. – Джек заграбастал все.

Было уже без десяти час, а на похороны так никто и не приехал. Дядя, тетя Лорна, Мэнди, Майки и я одиноко сидели на стульях, прислушиваясь к доносящемуся с пастбища мычанию коров. Мальчик держал на коленях Бонса, и время от времени кто-нибудь из нас поворачивался, чтобы почесать кота за ухом.

Без пяти час на подъездную дорожку свернули с шоссе три удлиненных лимузина с тонированными стеклами. Когда они подъехали совсем близко, в переднем опустилось окошко. Оттуда выглянул парень примерно моих лет и спросил:

– Здесь прощаются с Томми?

Я кивнул, и он махнул рукой остальным машинам, которые остановились одна за другой в конце дорожки. Захлопали дверцы, и из лимузинов стали выходить мужчины и женщины. Их было очень много, и все они были стройными, подтянутыми и двигались с какой-то особой грацией, какую в наших краях редко когда увидишь. О том, кто они такие, я догадался сразу – за всю свою жизнь я еще никогда не видел столько красивых людей одновременно. Мужчины были мускулистыми, широкоплечими, в обтягивающих торс футболках; многие носили бачки или коротко подстриженные бороды. Примерно у половины женщин волосы были светлыми, ухоженными; было также несколько с каштановыми, русыми или черными, как вороново крыло, волосами, и все они были высокими, стройными, красивыми, словно побывали у одного и того же пластического хирурга. Большинство были в темных очках; некоторые подняли их на лоб, так что очки удерживали волосы, не давая им падать на лицо.

Совершенно бесшумно вся группа – а их было человек двадцать пять или даже больше – двинулась по траве к расставленным стульям. Некоторые девушки сняли туфли на каблуках и шли босиком. Возможно, это и была та самая «тусовка», о которой мне рассказывала Томми, но, на мой взгляд, эти люди мало походили на завсегдатаев шумных вечеринок.

В пять минут второго дядя посмотрел на часы, потом перевел взгляд на меня и кивнул, показывая куда-то на задние ряды. Я тем не менее отлично его понял. Пройдя по центральному проходу немного назад, я повернулся так, чтобы обращаться ко всем гостям одновременно.

– Леди и джентльмены, – начал я. – Я – Чейз, двоюродный брат Томми. К сожалению, я никого из вас не знаю; я не знаю также, была бы Томми рада видеть вас здесь или, напротив, она была в ссоре с кем-то из вас и хотела бы, чтобы этот человек или эти люди немедленно уехали… Повторяю, я этого не знаю, а поскольку сейчас Томми не может меня поправить, я прошу всех пересесть вперед, чтобы быть к ней поближе.

Они послушались и, не говоря ни слова, гуськом последовали за мной по проходу. Когда все передние ряды оказались заполнены, поднялся дядя. Встав рядом с гробом, он некоторое время вертел в руках бумажные карточки с какими-то заметками, которые он, впрочем, то и дело принимался тасовать, точно крупье – колоду карт. Несколько раз дядя пытался начать говорить, но голос не повиновался ему, и тогда он опускал голову и разглядывал свои заметки. Наконец он бросил карточки на траву, снял шляпу и сказал:

– Я – Уильям Макфарленд, дядя Томми. Она… Так вышло, что некоторое время она жила с нами, вот в этом самом доме.

Три павлина взлетели на пекановое дерево за домом и хрипло закричали, распустив радужные хвосты.

– Одно время, – продолжал дядя, – я очень злился на Господа за то, что Он забрал моего единственного сына. Я никак не мог с Ним примириться, но когда к нам переехала Томми, я понял, что это Господь сжалился надо мной, потому что она… потому что Томми сумела облегчить мою боль. – Дядя немного помолчал, потом поднял ладонь примерно на уровень талии. – Когда она была вот такой, я часто называл ее моим волшебным бальзамом, потому что Томми и в самом деле исцелила мои раны…