Ноктуарий. Театр гротеска - Томас Лиготти

Вопреки своему последнему заявлению Гроссфогель продолжал расписывать нам, вынужденным изрядно раскошелиться ради этого спектакля, как ужасен теперь мир, встающий пред его глазами, как омерзительно его собственное тело, терзаемое желудочными муками, и как печальна участь того, кто видит мир под таким углом. Гроссфогель был уверен в том, что умирает, несмотря на все предпринятые в больнице меры к его спасению, и что для спасения ему нужно дать умереть своему «я» – душе, личности, сознанию, – окончательно и бесповоротно. Это непременное условие, заявил он, подвигло его тело к «метаморфическому исцелению». Через пару часов, заявил нам Гроссфогель, он более не испытывал острых болей в животе, вгоняющих в обморок, и более того – он стал способен выносить свою способность прозревать «движущую тьму во всем сущем». Поскольку личность, бывшая Гроссфогелем, сгинула без остатка, тело стало существовать в качестве «успешного организма», который не тревожат фиктивные искания ложного разума и фальшивой, нереальной личности. Как он сам выразился – я больше не был у «я» в заложниках. Мы, сидящие в комнате, ныне видим перед собой, заявил он, тело Гроссфогеля, вещающее голосом Гроссфогеля и пользующееся его нервной системой, но без участия «выдуманного персонажа», известного как Гроссфогель. Каждое слово, сказанное им отныне, и каждое его действие – чистая эманация той силы, что движет всеми нами, но если мы хотим познать ее и при этом остаться в живых, нам нужно пережить опыт, схожий с экс-гроссфогелевским. С поистине кладбищенским спокойствием отметил он, что ни в коей мере не выбирал свой особый путь к исцелению – да и никто бы такое не выбрал добровольно. Какие бы страдания ни причиняли нам сознание и личность, мы не в силах отвергнуть их существование. Какими бы фальшивыми и нереальными были эти аспекты, люди лелеют их, не желая принять очевидность того, что они – всего лишь тела, живущие благодаря движениям некой бессознательной, бездушной и обезличенной силы, которую он называл «эта тень, эта тьма». Однако, подчеркнул Гроссфогель, именно эту реальность он вынужден был принять, чтобы его тело существовало дальше и стало «успешным организмом».

– Вопрос физического выживания, не более того, – сказал он. – Вот что вы должны все понять. Любой из вас способен на такое преображение.

Пресловутое метаморфическое исцеление, уничтожившее Гроссфогеля-личность и вознесшее Гроссфогеля-тело, прошло настолько успешно, заверял экс-художник своих зрителей, что поначалу он провел долгое время в разъездах на дешевых междугородных автобусах, возивших его на большие расстояния вдоль и поперек страны. Теперь он мог наблюдать за разными людьми, местами и вещами при помощи своего нового зрения, способного увидеть тень, проникающую в них, и тьму, их оживляющую, так как более он не был рабом ложных концепций, созданных разумом или воображением – эти препятствующие механизмы полностью удалили из его системы – и не пребывал в плену ложного представления о том, что хоть кто-то или что-то в мире обладает душой или сознанием. Куда бы Гроссфогель не направлялся, везде он наблюдал одно и то же зрелище, которое раньше почти до смерти его напугало.

– Я стал способен познавать мир напрямую, органами чувств, – вел речь дальше Гроссфогель. – И своим телом я узрел то, к чему были глухи сознание и воображение во время моей неудачной карьеры художника. Всюду, где бывал, я наблюдал, как всепроникающая тень, вседвижущая тьма используют наш мир. И поскольку у этой тени, у этой тьмы, нет ничего своего – нет иного способа существования, кроме как в виде оживляющей силы или энергии, – то и у нас, точно так же, есть лишь тела – и ничего сверх. Причем природа тел неважна, они могут состоять из органики, как у нас, или из чего-то иного, как где-то еще, могут быть человеческими или любыми другими; все одно это туши без души, без разума, без личности. Потому-то эта тень, эта тьма использует наш мир – получая то, что ей самой нужно для благоденствия. У нее нет ничего, кроме активирующей энергии, а мы – ничто, если не брать в расчет наши тела. Вот почему эта тень, эта тьма понуждает к инаковости все сущее, искажает бытие, извращает действия. Без всепроникающей тени, без вседвижущей тьмы во всем, тела и вещи были бы всего-навсего тем, чем кажутся на первый взгляд – нагромождениями материи без всяких импульсов, без стремления процветать, преуспеть в этом мире; и звалось бы такое положение вещей – вполне по праву, – абсолютным кошмаром. Именно абсолютный кошмар испытал я в больнице, поняв благодаря моим желудочно-кишечным мукам, что не обладаю ни самосознанием, ни воображением, ни душой, ни личностью, что все это – лишь иллюзорные сущности, выдуманные, чтобы защитить людей от осознания своей истинной природы, природы бездушных тел, наполняемых и движимых этой тенью, этой тьмой. Те из нас, кто в какой-то мере представляют собой успешные организмы, включая деятелей искусства, достигают успеха сугубо моторными функциями тела, а не силой личности или души. Вот тут-то моя безоговорочная, чересчур категоричная вера в возможность воображения изменять этот мир и освобождать истину, скрытую в нас, вера в личность и душу, сыграла со мной дурную шутку – я сломался. Моя единственная надежда крылась в метаморфическом исцелении, в принятии истинного уклада, каким бы неприглядным тот ни был – только так я смог бы существовать дальше и, возможно, стать успешным организмом, даже без спасительных миражей о собственной исключительности. В противном случае безумие поглотило бы меня. Поэтому особи, что являлась Гроссфогелем, следовало сгинуть в больнице – ну и черт с ней! – чтобы организм отринул болезнь желудка и прошел множество дорог – не буквально прошел, конечно, а проехал на разных видах транспорта, на дешевых междугородних автобусах, и узрел, как эта тень, эта тьма использует наш телесный мир для обретения благоденствия. Вкусив зрелища сполна, я неизбежно должен был запечатлеть его в какой-нибудь форме, не как духовно обманывавшийся художник-неудачник, но как тело, открывшее правду о движущих механизмах вселенной. И вот сегодня я здесь – и хочу показать вам эту правду, представить ее вам.

Меня, как и всех остальных слушателей, речи Гроссфогеля слегка убаюкали и одновременно слегка взволновали. Завершение долгого монолога (или же фантастического рассказа – словом, чего-то того, чем мне тогда представлялись его слова) почему-то застало меня врасплох, едва ли не перепугало – ведь, казалось, говорить он будет вечно, стоя у столика, накрытого куском ткани, под тусклой лампочкой без абажура. И вот Гроссфогель сдернул покров – наконец-то являя нам то, что было создано им без помощи воображения или сознания, не порывом души, которой, по его словам, у него теперь не было, а опираясь исключительно на телесные органы чувств. Тусклый свет лампочки озарил экспонат, и он предстал перед нами во всей красе. Поначалу никто не отреагировал – ни одобрением, ни гневом. Быть может, наши собственные мысли заглушила затянувшаяся словесная подготовка к зрелищу.

Судя по всему, это была скульптура. Однако поначалу я не нашел для этого объекта родового обозначения: ни художественного, ни какого-либо еще. Он мог быть чем угодно, серьезно. Поверхность – сплошь глянцевый, сияющий мрак, но под ним – бушующий черный туман; иллюзию непрестанного движения, надо полагать, создавала лампочка без абажура, мерно раскачивавшаяся из стороны в сторону. В общих очертаниях фигуры проглядывало – явно неслучайно – что-то не то скорпионье, не то ракообразное; из плетено-бесформенной середины беспорядочно росли придатки с зацепами-клешнями, больше десятка. Местами это что-то бугрилось подобием горных пиков или рогов, растущих вверх почти под прямым углом и венчавшихся острой гранью либо же гладкой выпуклостью, смахивающей на голову. Поскольку Гроссфогель так много внимания уделил телам, было естественно увидеть в его творении их подобия, дивно искаженные. Собственно, вся загадочная фигура в какой-то мере являла мешанину тел, контуров и фигур, распираемых тенью – извращающей суть, понукающей к странным действиям, – изнутри. В этом потоке искусственной плоти я увидел довольно отчетливую карикатуру на тучное тело самого Гроссфогеля – но осознание того, зачем он включил себя в этот небольшой экспонат, пришло ко мне далеко не сразу.