Генерал Снесарев на полях войны и мира - Виктор Будаков

Июньские бои киевский интеллектуальный листок описывает в своём привычном фальшь-пафосе: «С исключительным подъёмом было принято известие, что руководство боевыми действиями происходит при ближайшем участии и контроле Керенского и комиссаров с.-р. Савинкова и с.-д. Кириенко…»

«Дальше в лжи идти нельзя», — скажет, прочитав, Снесарев. Он, побывав в прифронтовом лесу, видит другое: «Неорганизованные и разрозненные группы, без офицеров, кое-где доигрывают в карты… Картина страшная… Вонь страшная… А никому нет до этого дела, как никому нет дела до России…»

И только офицерский корпус помнит о чести. Офицеры, «пасынки революции», «свечи, запалённые с двух концов»… Офицеры, уже погибшие в Карпатах и у Мазурских озёр, словно подавали изглубинный голос завета: всё вынести и не потерять чести, милосердного начала и умения прощать.

На фронте тысячекратно передавалась из уст в уста «молитва офицера из действующей армии». Пусть художественно слабая (не до художества!), она, скорее всего, была рождена на первых порах революции, когда множество офицеров в Кронштадте и Гельсингфорсе стали первыми жертвами революционного неуёма. Сколько их ещё падёт — не от германцев, но от недавних подданных Российской империи! На Волге и Дону, Северной Двине и Днепре, в Белом и Чёрном морях, в Петрограде и губернских и даже уездных городах, И, конечно же, страшный солнечный Крым, стократно политый русской офицерской кровью.

Под конец июня командир корпуса назначил в Сюлко собрание начальников дивизий и их штабов, чтобы обдумать намеченное на ближайшие дни наступление. Длилось совещание долго, но без глубоких тактических соображений или хотя бы интересных искорок мысли. Может, общая обстановка не располагала к необходимому и для военных вдохновению, предшествующему аналитическим разработкам, может, придавливали вести — последние июньские вести, не все из которых следовало принимать на веру: Белькович оставил армию якобы по интриге Незнамова; Скобельцын удалён за то, что дивизия не пошла в наступление; разве что у Черемисова победа — четыре тысячи пленных; высоковспрыгнувший адвокат Соколов, не без которого появился на свет либеральный, разлагающий приказ № 1, затеял на фронте уговаривать один полк, где, в солопение не вслушиваясь, присяжного поверенного со товарищи крепко побили, попросив больше не путаться под ногами.

Как бы то ни было, Снесарев с тоской мысленно и на бумаге подводит неутешительный итог: «Наше заседание кислое: рассуждаем, зная, что ничего не выйдет, никто не пойдёт в наступление…»

А в стране — не только прибойные волны революции, но и противовстречные волны. С одной стороны, стрельба, помимо фронтовых передовых, и в глубоких тылах, и беспрерывные по стране совещания, съезды, комиссии, надзоры, движения анархистского и либерального толка. С другой стороны, готовящиеся Православный Собор по избранию в Москве патриарха, двести лет отсутствовавшего на русской земле, Всеказачий съезд в Новочеркасске, да и просто крестьянин, не переставший возделывать поле, — всё это было далеко от революционной суеты да и враждебно ей.

И среди женщин не всем же быть пассионарными социалистками-террористками! Женщины в слободе Ольховатка Острогожского уезда, куда припожаловали подкомиссары Временного правительства агитировать за Временное правительство, за его войну и бестолковщину, с позором и убийственно-язвительными приговорками вымели «временщиков» из слободы, как выметают сор на току.

«Твоя жанровая картина об Ольховатке удивительна, — отвечает Снесарев на одно из июньских писем жены, — я хохотал… Бабы — народ прочный и довольно консервативный, их появления на сцене “товарищи”, очевидно, не рассчитали, и оказалось, что против бабьего митинга или сборища они совершенно бессильны. Разогнать их пожарной кишкой, а тем более пулей (да баба наша посмелее нынешнего воина — её не запугаешь) не позволяет статья… их партийного трафарета — надо людей убеждать разумным словом, а повести бабу на классовых интересах, на ненависти к буржуям или вообще на социалистических помочах, так ведь баба слишком разумна и практична как мать, домоседка и собственница (всё-таки печка да горшка два есть), чтобы попасть в товарищеские шоры, да сверх того её к этому и не готовили…»

Что поделать, выступать перед солдатами приходилось и Снесареву, поскольку чисто военные способы воздействия на войска Керенский и его компания поспешили отменить как реакционные, монархические, не соответствующие духу свобод. Вот и говори, ораторствуй во всю ивановскую, ежели не изобьют. Андрей Евгеньевич с улыбкой отмечает в дневнике, что в один день произнёс тринадцать речей, если считать по полчаса на речь, то получится ораторствование чуть не в треть суток… Разумеется, прекрасный оратор, лектор, собеседник, он умел говорить в любой обстановке, при любых слушателях и сотни раз беседовал с солдатами на отдыхе, перед атакой и после атаки, но теперь пробиться к солдатскому сердцу, смущённому облегчёнными речами временных комиссаров, стало труднее. Разумеется, он по-прежнему навещает окопы. Но вот едет мимо полков: Литовского, Волынского, Кексгольмского, гвардейских стрелковых — «всюду неорганизованные разрозненные группы, играют в карты… всё развалено, живёт врозь, ни указаний, ни связи, ни общего содружества… И успели развалить в какие-нибудь три с половиной месяца…»

Единственное утешение тех дней — поступившая 27 июня 1917 года телеграмма начальника Главного штаба генерал-лейтенанта А.П. Архангельского о награждении Снесарева орденом Святого Георгия третьей степени. К слову вспомнить, Алексей Петрович был добрым вестником о пожаловании Андрею Евгеньевичу ордена Святого Георгия четвёртой степени. Получить известие от уважаемого генерала было вдвойне приятно. Позже уважаем тот был и в среде эмиграции, где долее других возглавлял в 1938–1957 годах (после Врангеля, Кутепова, Миллера, Абрамова) Русский общевоинский союз — наиболее крупную и влиятельную организацию, объединявшую русские военные силы во многих странах мира.

Снесарев послал благодарственную телеграмму в 64-ю дивизию. Пришла и ему поздравительная телеграмма. В письме от 30 июня Снесарев записывает свой разговор о семье: о жене, о сыновьях Гене и Кирилке как будущем военном, и на вопрос собеседника «и даже в случае милиции?» отвечает: «Это дело не меняет: родину всегда должен кто-нибудь защищать или быть готовым к защите, и наш второй мальчик носит в груди подходящее для такого грозного и великого дела сердце».

В начале июля командиру дивизии строят землянку, которая по замыслу должна быть удобной, надёжной, просторной. Но строят так медленно, словно закончить её надо не ранее зимы. Потешут брёвна, поговорят, покурят, снова потешут, поговорят, покурят — эдак с полдня. Не сапёры, а копотухи. «А между тем вся Россия так работает, — сокрушается Снесарев, — мало и вяло».

В начале июля в письме отцу и матери жены делится возможностями своего будущего, безотрывного от Родины: «…Каковы мои планы на будущее? Сейчас трудно говорить о нём, когда туманен и неясен завтрашний день России… с началом мира нам придётся перестраивать армию заново сверху донизу или… перестать существовать как единое, цельное и сильное государство. В этом труде найдётся уголок и моим, какие они есть, дарованиям. А нет, найду и другую работу — ценз у меня большой. Вообще же, не знаю. Сейчас я работаю, как часовой на посту, хотя порою волны наводнения доходят чуть ли не до шеи. Но что делать? Поста мы не имеем право бросать и не бросим».