Генерал Снесарев на полях войны и мира - Виктор Будаков

А между тем Брусилов, с мая Верховный главнокомандующий, «товарищески» роднился с солдатской массой, митинговал и в солдатские ряды бросал неизменный вопрос: какая армия лучше — прежняя царская или теперешняя революционная? «Теперешняя!» — насмешливо кричали. «Тут сквозила передержка — разумели некоторые лучший уклад жизни, а не вопрос о боеспособности. Когда Брусилов орал и махал красным флагом, повторялись голоса (кажется, и Бельковича): “Боже, зачем он это говорит?” И грустно, и страшно, и гадко!» Далее Снесарев пишет о другом, но, в сущности, всё о том же, хотя и происходящем вдалеке от фронтовых не пушек, а ораторствующих языков: «Товарищи становятся более разнообразными: на Волге пароходы ходят, куда прикажут солдаты… Постоянный пикник… В Царицыне Совет рабочих и солдатских депутатов наложил на Царицын контрибуцию в полтора миллиона рублей — для увеличения жалованья солдатам и солдаткам… Видно, анархия эволюционирует… Надо ждать варягов с востока или с запада…»

Снесарев едва ли мог предположить, какой зигзаг начертит судьба: через год он поедет в Царицын военным руководителем Северо-Кавказского округа и будет иметь возможность не только поглядеть на Волгу с пароходами и без, но и послушать речи и приказы этого самого Совета рабочих и солдатских депутатов. Да ещё и на себе ощутить гримасы всё той же анархии.

В мае 1917 года Керенский сменил Гучкова — возложил на себя обязанности военного министра, что уже было полной бессмыслицей, поскольку Гучков и сам когда-то воевал, и обладал военными знаниями, а Керенский как военный был красноговорящий нуль.

Тогда же Верховным главнокомандующим стал Брусилов. Скоро предпринятое им наступление Юго-западного фронта скоро и выдохлось. Второй «брусиловский» прорыв не удался, да уже и не мог удаться. Ибо и сам командующий был не тот, что прежде; легко передислоцировавшись в поборника новоявленных «временных», их безответственных свобод, повинен в поражении был и он; и это о нём, Брусилове, Снесарев ещё в марте выразился резко, недвусмысленно: «Каков этот вчерашний социал-демократ, а позавчерашний — военный автократ! Воспитанный в конюшне великого князя Николая Николаевича и пропитанный духом подхалимства, он пополз теперь животом пред м-me Революцией!»

Снесарев был не единственным из русских военачальников, столь суровым к Брусилову после февральских перелицеваний. Ничего не было сугубо личного, водораздел лёг именно через Февраль. Снесарев ценил Брусилова. Брусилов ценил Снесарева. Правда, в одном из приказов он, высоко ставя его научно-теоретические знания, считал его более кабинетным, штабным военным деятелем. Но тут не лишне сказать, что сам Брусилов, не окончивший Академии Генштаба, ревнив был к кабинетникам. В его воспоминаниях есть о том, что, мол, великие полководцы прошлого академий не кончали; правда, всё это подаётся косвенно, через разговор молодых офицеров Генштаба и запальчивого «неакадемического» полковника, который им доказывал, что Александр Македонский, Наполеон и Суворов академий не кончали и побеждали, а в Русско-японской войне всё начальство во главе с Куропаткиным было из «академиков» — а не то что не победили, но и едва ноги унесли с маньчжурских сопок.

Чапаевское настроение!

И сколько бы опереточный Керенский (даже вкупе с популярным Брусиловым) ни разъезжал по фронту, сколько бы ни выступал, ни призывал войска, развращённые камарильей керенских, они не хотели воевать. Между тем газета «Киевская мысль» спешит уведомить читателя: военного министра носят на руках, он воодушевляет! А на самом деле в гвардейском гренадерском полку Керенского оплевали, в Финляндской дивизии вступили с ним в пререкания, немыслимые прежде даже в отношениях рядового и прапорщика; еле удалось военного министра увести от греха подальше.

А в Подгайцах, где располагался штаб армии, Керенский, видать, в знак неколебимой солидарности с западными «союзниками» одетый по-английски в гетры, кепи, кричал-воодушевлял, тянулся на цыпочки, подпрыгивал, размахивал руками, сотрясал воздух исступлённо-возбуждёнными возгласами, действительно, как митинговый оратор и оракул. Самое забавное и грустное, что и Брусилов также, размахивая красным флагом, кричал: «Это революционное знамя вручил мне военный министр…» — словно то знамя ему вручил сам Господь Бог или, по крайней мере, генералиссимус Суворов.

Оценка Снесарева жёсткая: «Какая-то лёгкая митинговая комедия, не достойная ни грозного момента и сурового дела, ни самих руководителей, а Брусилов заслуживает просто презрения. Впечатление минутное — на короткое время, пока Керенского несли на руках, а затем ни следа, как от пены морской…» Не менее строгая оценка — в снесаревском дневнике в самом описании картины майского посещения Керенским двух Заамурских полков: «Керенский не поздоровался и начал вопросом: правда ли, что у вас не хотят воевать? Гробовое молчание. Правда, что не хотят переходить в наступление? Гробовое молчание. Начинает речь обычного типа, но в более нервно-раздражительном тоне. Из строя — ни звука… Наблюдается определённое явление: Керенский производит впечатление, может быть, даже энтузиазм в больших штабах — фронта (Каменец), армии (Подгайцы), где нет солдат, а рабочие, переодетые в солдатское платье… приветствуют в нём — бессознательно или сознательно — социалиста, товарища, а не военного министра; где же он подходит к настоящей солдатской массе, там контакта нет, там он чужой человек и… гробовое молчание…»

Керенский и Брусилов, словно в артистическом турне, разъезжают по армии, а настоящей армии уже не существует. Снесарев, отходя со своей сменённой у окопов дивизией, с колющим сердце бессилием видит, что всё в разбросе, развале, великая убыль народным деньгам, никакого порядка (разве так было в славной дивизии у «Орлиного гнезда»!) и горестно размышляет, как всегда, математически точно:

«Переделка армии фабрикой — эксперимент наименее удачный… и психика, и идеология рабочего (особенно сознательного) совсем иная, чем у солдата (настоящего, конечно) … Солдат — государственник, строитель и разрушитель царств, губящий гнездо столетий и строящий новое на столетия; рабочий — человек без исторической перспективы, безгосударственник… Прошлое и общее для него вздор. В рабочем столетиями и испытаниями накапливалась ненависть против имущих что-либо, эта ненависть — постоянный горючий материал… Рабочие — однородная масса, одинаковая, тренированная; два-три трафаретных слова — и она готова; солдаты — масса сложная, глубокая, разная… Толковать надо долго, да и то не дотолкуешься.

Вообще, мы запутались в понятиях. Керенский говорит, что русская армия самая демократическая в мире; надо же понять, что армии в России больше нет ни на фронте, ни внутри. Прежде чем к вещи прилагать эпитеты (большой, малый, хороший, зелёный), надо установить раньше, существует ли сама вещь… Может быть, не нужно терять зря слова. Ведь вернуть винтовки в руки группе детей или толпе, толкающейся на ярмарочной площади, это ещё не значит сделать её армией».

Получив краткосрочный отпуск в конце мая — начале июня, Снесарев отправляется в дальний путь, в Острогожск, и среди загаженных территорий, безладицы, гвалта, пьяных солдат с неизменными девками, размахивающих то ли флагами, то ли красными тряпками, перед Струсовым видит польские полки, которые, как и в начале войны, идут ровно и слаженно, с патриотическими знамёнами. Смотреть — загляденье! Эти полки через три года будут бить войска революционного, советского Тухачевского, скоро славного своими победами над русским крестьянством и чуть-чуть над русским белым воинством. А покамест польские полки — ещё здоровые сколки армий российской и австрийской.