Последний самурай - Хелен Девитт

Потом они отправились в город завтракать. Поболтали о том о сем, время от времени персонаж отмечал, что связан по рукам и ногам, а Рыж Дьявлин соглашался, что персонаж и впрямь связан. В 9:00 тот внезапно вспомнил, почему на весь день отпустил шофера. Он засмеялся и высказал Рыжу Дьявлину много такого, что впоследствии, излагая эту историю в «Моей крупнейшей ошибке», предоставил читателям воображать самостоятельно. Потом звякнул секретарше по мобильному и сказал, что отравился и на совещания не попадет. Он дал отбой и (как он поведал в «Моей крупнейшей ошибке») высказал Рыжу Дьявлину еще такого, от чего буквально сворачивались в трубочку уши. Отметил, что Рыж Дьявлин ни шиша не смыслит в бизнесе, и Рыж Дьявлин подтвердил, что ни шиша не смыслит. Персонаж сказал Я связан по рукам и ногам, и Рыж Дьявлин сказал Вы связаны по рукам и ногам.

Они погуляли по городу. Вдоль набережной был парапет, и променад, и внизу какие-то камни, и узкий газон. Они вернулись на поле и увидели матерей с малышами; они сходили пообедать, а когда снова пришли, мальчишки играли в футбол. Персонаж сказал, что поздно отступать. Рыж Дьявлин согласился, что отступать поздно. И хотя отступать было поздно, поле перекопали гораздо скромнее, чем изначально планировалось, и бизнесмен, хоть и понимал, что он дурак такой, растакой и разэтакий, отменил строительство супермаркета и усовершенствовал поле, добавив только футбольные ворота, качели и горки. Потом он изредка выпивал с Рыжем Дьявлином, вспоминал Уэльс и по старой памяти сворачивал слушателям уши в трубочку.

Я вспомнил эту историю и вспомнил истории о других знакомых Рыжа Дьявлина, на редкость неприятных. Была одна темная история, которую толком никто не знал, всплыли только некоторые детали, когда главный ее герой всплыл в бангкокском канале со смертельным ножевым ранением, и была история о владельце ковровой фабрики в Пакистане — он гордился качеством своих ковров и естественно сожалел однако такого качества не добиться если не использовать детский труд он обычный предприниматель связан по рукам и ногам, и все же в один прекрасный день он отказался от деловых привычек, которые лелеял всю жизнь.

У меня осталась последняя картошина, и тут мне показалось, будто я знаю, что сказать.

Я сказал: Что, если человек делает что-то ужасное, потому что все это делают или по крайней мере некоторые, а потом бросает, хотя все это делают и опасно бросать? Это разве не блистательно прекрасно?

Он сказал: Допустим.

Я сказал: Но вы же постоянно такое видите? Или увидели бы, если б захотели? Я думал

Я не знал, что сказать дальше, неловко было заговаривать обо всех сумасбродствах, которые совершали люди, поговорив с Рыжем Дьявлином.

Рыж Дьявлин не ответил. Посмотрел на меня, посмотрел на двух или трех людей, проходивших мимо, посмотрел в землю. Через некоторое время он сказал Мне нужно только рот открыть Он сказал

Я так думал пока сидел я думал надо выбираться потому что иначе…

Он некоторое время шагал молча, а потом сказал… а потом я выбрался и понял, что все и думали, будто ждут, как я…

Он вдруг остановился посреди тротуара. Посмотрел на меня и сказал:

Сезам, откройся.

Я сказал Что?

Он сказал Сезам, откройся. Вот он я, наконец-то вернулся, и я скажу Сезам, откройся, чтобы люди, которые делали, что должны, потому что все мы должны делать, что должны, потому что все ждут, что кто-нибудь скажет Сезам, откройся, а это не всякий может сказать, и вот он я, и я говорю, и им можно бросить

Я сказал: Я в том смысле, что есть возможность Он сказал: Что люди услышат волшебные слова и что-нибудь сделают? Или чудесным образом что-то сделают без никаких волшебных слов?

Я сказал: Так нечестно. Допустим, ты родился в обществе Он сказал: Большинство людей Я сказал: В рабовладельческом обществе Он сказал: Общество рабов Я сказал: Я просто в том смысле

Он сказал: Злой Самаритянин мне нравился больше. Но Добрый Самаритянин, наверное, крепче спит.

Мы опять свернули на его улицу, и теперь он говорил со мной терпеливо. Раньше он говорил то, что хотел сказать, а теперь то, чего говорить особо не хотел, но решил, что от этого я буду спать крепче. Он терпеливо сказал

Ты не понимаешь. Дело не в том, на что честно рассчитывать. Некоторые делают то, что делают, потому что так делают все, и их не тошнит от того, что все так делают, раз-другой им покажется, будто они в ловушке, но в основном им так лучше. Если кто-то произнесет волшебные слова, люди ненадолго проснутся, а потом опять заснут. Ты считаешь, меня должно перестать тошнить, когда кто-то что-то делает, услышав волшебные слова, но вопрос не в долженствовании, вопрос в том, что на самом деле. На самом деле тошнить не перестает. Не желает. Оно не желает переставать, и поэтому я больше не могу говорить волшебные слова, я просто смотрю на людей. Иногда смотрю и думаю Чего ты ждешь, а иногда смотрю и спрашиваю Чего ты ждешь.

Мы вошли в дом. Снова пошли наверх, и он терпеливо объяснил, что если б мог еще 50 лет будить людей, говоря Сезам, откройся, пожалуй, следовало бы продолжать, даже если тошнит, но он больше не может говорить волшебные слова всем, кто их ждет. И тем самым мы возвращаемся к тому, с чего начали.

Я сказал: Вы ждали, что я скажу Сезам, откройся?

Он сказал: Так или иначе, сейчас не жду. Надо бы мне письма дописать.

Он снова сел за стол и начал писать, а я сел в свое кресло. Время близилось к полуночи. Я вскоре уснул.

Я проснулся часа через два. На столе лежали четыре или пять конвертов. Рыж Дьявлин сидел на кровати, опираясь на стену; я видел белки его глаз. Я включил лампу у кресла и увидел, что таблеток на туалетном столике больше нет.

Он сказал

Ты мой сын?

Нет, сказал я.

Он сказал

Так я и думал. Я рад.

Он засмеялся и сказал

Я не в том смысле. Я в том смысле, что твой жребий мог быть и получше.

И так он засмеялся в последний раз. Он сидел тихо, опустив голову, как будто ему не хватало сил глядеть в лицо. Я не сказал, что мой жребий вряд ли мог быть лучше.

Через некоторое время глаза его закрылись.

Я прождал два или три часа, пока не уверился совершенно, что ничего не осталось, только предмет в вельветовых брюках и голубой рубашке. Забитый ребенок, и плачущий глаз, и улыбчивый шахматист исчезли. Я взял его за руку. Она была тепла, но холодела. Я сел к нему на постель и положил его руку себе на плечи.

Я сидел рядом с ним, и тело его остывало. В какой-то момент я подумал, что если позвонить в больницу, органы еще подойдут для трансплантации, но решил, что его жена расстроится, когда приедет и увидит, что не осталось даже останков. В каком-то смысле, конечно, абсурдно утешаться тем, что труп любимого анатомически нетронут; обнимать мертвеца с обеими почками.

Жалко, что я с ним об этом не поговорил. Вряд ли его жена с радостью перейдет на более разумные позиции, едва обнаружится факт его самоубийства.