Зеница ока. Вместо мемуаров - Василий Павлович Аксенов

век. Меня, на самом деле, фактура интересует — все красивое, великолепное. И, кроме того, это еще проблема российского матриархата. Это ведь женский век русской истории. Странно возникший матриархат, который очень сильно утихомирил наше мужичье. Внес такой либерализм, который, хотя и исходил от самодержавия, но без обычного зверства, когда напился, харю разбил…

— …на ассамблее.

— Да. Или на дыбе пытать и кромсать. Екатерина ведь, как только взошла на престол, отменила Тайную канцелярию. И при дворе, между прочим, запретила заниматься рукоприкладством. Как только узнавала, что кто-то бьет своих слуг, он сразу в немилость попадал.

— Что-то между русской историей и «Опасными связями» Шодерло де Лакло?

— Там будут приключения. Я, конечно, очень много буду фантазировать, но тем не менее основа — это XVIII век, и я хочу ее сделать достоверной, набрать исторических деталей, так что это не халтура.

— Вы пришли в литературу и в кино почти одновременно, когда по вашей первой повести «Коллеги» был снят фильм. Постановка фильма по вашей «Московской саге» — это возвращение к прошлому?

— Нет, было несколько фильмов по моим сценариям. Был фильм по «Звездному билету», снятый Зархи. Назывался «Мой младший брат». Потом в Питере был еще фильм по моему оригинальному сценарию. Они его назвали «Когда разводят мосты», у меня было другое название. Потом был еще фильм, связанный с военным детством, — «Мраморный дом». Я в нем даже сам снял метров триста, когда режиссер сломал ногу и мне пришлось его заменить. А последний мой фильм — «Пока безумствует мечта» — о первых русских летчиках начала века. Он был снят незадолго до моего отъезда из СССР.

— В конце семидесятых? Поэтому, наверное, и по экранам особенно не пошел?

— Его просто положили на полку. Он десять лет лежал, а потом его разрешили. Вообще-то, я бы не сказал, что мне в кино особо везет. В Голливуде долго готовились к съемкам «Острова Крым», но тоже что-то не сложилось.

— Кончится лето, и вы продолжите профессорствовать в Вашингтоне?

— Я последний год работаю. Решил уходить из университета. Честно говоря, надоело. Все-таки я уже двадцать лет отдал этому делу. Сам процесс урока мне не обременителен. Разговаривать со студентами, что-то им показывать, рассказывать — это all right, кроме этого, есть еще масса другого: участие в жизни университета, чтение курсовых работ, мучительная процедура выставления отметок…

— А что это за институция — американское профессорство русского писателя? Евтушенко преподает, Толстая, Лев Лосев, Коротич. Это как Пнин у Набокова?

— «Пнин» — замечательная книга. Некоторый гротеск, конечно, но, в общем, похоже. Маленькие университетские городки, кампусы — это не самая плохая часть американской жизни. Может, даже лучшая. А писатель на кампусе университета — самое нормальное явление. Большинство писателей именно там подрабатывают. И потом, приятно находиться среди молодежи, когда возникают каждый семестр все новые и новые группы.

— Это не так, как в Литинституте — «курс мастера Аксенова» в течение всех пяти лет?

— Нет, это не так, как у нас, когда группа идет через все курсы. Группы возникают спонтанно и меняются каждый семестр. Перед началом семестра студент сам выбирает, что он будет посещать. И возникает группа людей, которые в большинстве случаев совершенно друг друга не знают. В университете двадцать пять тысяч человек, не знакомых друг с другом. Они собираются в моем классе, и когда я спрашиваю: «А почему Эмили не пришла? Кто-нибудь знает Эмили лично?» — оказывается, что никто не знает. Все поглядывают вокруг с удивлением: кто это — Эмили? И я понял, что моя задача — это еще и перезнакомить, чтобы они контактировали друг с другом.

— Заменить западную отстраненность русской душевностью?

— Хотя бы отчасти. Я сначала не понимал, почему они такие застенчивые. Меня, что ли, стесняются? Почему не решаются высказываться, задавать вопросы? А они, оказывается, друг друга побаиваются. И я начинаю потихоньку разрушать эту стенку между ними. Когда удается, это дает удовлетворение.

— Так что, университет — это двадцать пять тысяч замкнутых монад?

— Ну да, каждый сам по себе. Кроме того, там национальные землячества. Там ведь масса людей со всего мира. Арабы держатся вместе, персы отдельно, корейцы. «А русских-то у тебя много?» — спрашиваем друг друга. «Русские» — это на самом деле американцы, туземцы.

— А настоящие-то русские бывают?

— Сейчас все чаще и чаще появляются.

— Дети ваших читателей?

— Да, иногда приводят родителей. Когда говорят им: «Наш профессор — писатель Аксенов», — те начинают ахать: «Боже, боже!» И девочка подходит: «Можно, я маму приведу, она так мечтает на вас посмотреть?» — «Конечно, пожалуйста». Приходит мама. Или папа.

— Вот это и есть пресловутый глобализм, когда люди