Приручить Сатану - Софья Бекас

надевал на его голову, — Саваоф Теодорович кивнул в сторону тёмного угла, где сидел Кристиан, — терновый венец, я вбивал гвозди в его ослабевшие от терзаний и жажды руки, я, в конце концов, подносил к его губам губку с вином и смирной… А он не принял, — Саваоф Теодорович едко усмехнулся и отошёл к гробу позади себя, как вдруг резко развернулся и приблизился почти в плотную к Еве. В его глазах заблестело безумие. — Беги от меня, Ева, беги! — закричал он, словно пытался дозваться до затуманенного влюблённостью разума девушки. — Не привязывай меня к себе и сама не привязывайся! Собака — животное преданное, но кусает больно, особенно, когда её бросили…

И он начал крушить вокруг всё, что попадалось ему под руку. Невыразимое бешенство, злость и ярость наконец нашли выход из его чёрной души: на пол полетели иконы, кадило, вся церковная утварь, туда же отправились садовая лопата, которой Ева рыла могилу, и старенькая Библия. Саваоф Теодорович уже было замахнулся, чтобы смести со стола всё, что на нём стояло, но вдруг наткнулся на гроб и растерянно остановился, будто не знал, что с ним делать. Сумасшедшая мысль промелькнула у него в голове: он схватил ближайшую свечу и, недолго думая, бросил вниз — гроб вспыхнул, как хорошая сухая спичка. Ещё через пару мгновений все подсвечники вместе с тонкими восковыми палочками валялись на полу, и пока робкие, но уже по-тихоньку набирающие силу языки пламени лизали холодные каменные стены, коптили и без того чёрный потолок, на котором был изображён святой с треугольным нимбом, Саваоф Теодорович остановился посередине зала и, подняв голову вверх, неистово прокричал:

— Никто и никогда не укротит меня! Слышите, вы! Никто и никогда! Ни перед кем я не склоню своей головы, ни перед не унижусь, не приму ничьей помощи! — Ева услышала глухой треск за своей спиной и с каким-то странным облегчением почувствовала жар, исходящий от языков пламени, уже взбиравшихся по старому сухому кресту, на котором она висела. Пожар в церкви стремительно набирал обороты. — И ты, дорогая Ева, — Саваоф Теодорович вдруг успокоился, подошёл к кресту и бережно взял в свои руки лицо девушки, заставляя её посмотреть ему в глаза, — можешь не стараться. Не трать напрасно силы: меня не перекроить… И сам я никогда не позволю себе испытывать к кому-то любовь… Такой уж я… Такой…

Он осторожно, стараясь не причинить лишнюю боль, поцеловал Еву в лоб, и потом она ещё долго чувствовала на себе прикосновение чьих-то тёплых сухих губ. Языки пламени теперь мелькали перед глазами всё чаще и чаще; Ева знала, что горит, хотя и не ощущала этого, только едкий дым вперемешку с запахом ладана наполнял грудную клетку и заставлял голову кружиться. Уже практически с закрытыми глазами Ева видела, как Саваоф Теодорович, обессиленный и вымотанный, медленно упал на колени посередине церкви, закрыв лицо руками, а за его спиной горели огромные чёрные крылья…

Глава 26. Сад, в котором я…

Белеет парус одинокий

В тумане моря голубом!

Что ищет он в стране далёкой?

Что кинул он в краю родном?..

М.Ю. Лермонтов

Ева проснулась в холодном поту. Голова болела так, будто на неё действительно надели терновый венец; в воздухе ещё мерещился запах гари и жжёных перьев. Затёкшие после долгого сна в неудобной позе руки отозвались неприятной болью, когда Ева попыталась размять кисти: на покрасневших запястьях остался след от металлического края кровати. Девушка перевернулась на другой бок и бесцельно пробежалась глазами по пустой комнате: лёгкая полупрозрачная предрассветная дымка заволокла собой всё пространство, погрузив немногочисленную мебель в нечто наподобие тумана, который с каждой минутой становился всё светлее и светлее. Откуда-то из-за моря, ещё совсем чёрного и полностью оправдывающего свое название, медленно выползало солнце, неспешно готовясь к новому рабочему дню, но пока только тонкие полоски облаков на краю неба зажглись ярким солнечным светом, а вся остальная земля ещё была погружена в утренний полумрак. Наступил самый тёмный час перед рассветом.

Ева осторожно спустила ноги на пол и тихо выскользнула из палаты, словно боялась кого-то разбудить. Однако будить здесь было некого: дежурящие ночью врачи уступали место своим коллегам, а пациенты, если и спали, то спали крепко, отдавшись во власть искусственного Морфея, но чаще всего видели сны явно не самого радостного характера, а потому страдали бессонницей, подолгу смотрели невидящим взглядом на спокойные горы и завидовали их безмятежности. В половину пятого утра в больнице Николая Чудотворца мало кого можно было разбудить.

Ева неслышно вышла во двор и полной грудью вдохнула влажный утренний воздух. Ночью шёл ливень, поэтому сейчас её голова закружилась от такого знакомого запаха дождя, смешанного с ароматом моря. Как она могла забыть это? Как позволила памяти стереть четыре таких важных года жизни? Ева неуверенно ступила вперёд, и мелкий, ещё сырой после ночи песок заскрипел под её ногами. Четыре года назад она так же выходила из этих дверей и спускалась к морю, так же вдыхала его запах и позволяла дерзкому порывистому ветру развевать её золотые волосы. Но что было дальше? Она не помнила, хоть и хотела вспомнить. Очень хотела.

Прибольничный парк был довольно большим и спускался к самому морю, где заканчивался узкой, по-простому обустроенной набережной с парой скамеечек под высокими кипарисами и длинной лентой белых фонарей, тянущихся ещё от города: в левую сторону начинался дикий пляж и заповедная зона. Оставив белое здание больницы у себя за спиной, Ева робко прошла под сводами многолетних сосен и нырнула в тёмно-зелёный лабиринт кедров, кипарисов и можжевеловых кустов, громко шурша мелким белым гравием. Ей казалось, будто она открывает ларец с собственными воспоминаниями, которые когда-то потеряла — впрочем, так и было на самом деле, — и найденные недостающие фрагменты постепенно возвращаются на свои места, однако они были настолько большими и важными, что Ева буквально начинала задыхаться.

Девушка воровато оглянулась по сторонам, проверяя, не видит ли её кто-нибудь, однако в парке было по-спокойному тихо, только шуршали колючими ветвями сосны и где-то посвистывал одинокий певец-соловей. Тогда Ева осторожно стянула с себя босоножки и взяла их в руки; дальше она пошла босиком. С непривычки гравий кололся, и девушка шла медленно, осторожно ставя ногу на землю и взмахивая руками каждый раз, когда особо острый камешек впивался в голую ступню, но почему-то Еве хотелось пройти по этому парку босиком, и она упрямо не надевала сандалии. Из можжевельника выскочил заяц: он на мгновение остановился, посмотрел на Еву своими чёрными бусинами-глазами, не