Компас - Матиас Энар

Дарджилинг, 15 июня

Милый Франц,

после короткого пребывания в Европе я снова вернулась в Дарджилинг: Париж, два дня на семью, затем Гранада, два дня на скучный коллоквиум (сам знаешь, что это такое) и два дня на возвращение через Мадрид, Дели и Калькутту. Я хотела бы лететь через Вену (отсюда Европа видится такой маленькой, что пересечь ее одним махом кажется вполне реальным), но не была уверена, что ты на месте. И что ты действительно захочешь меня видеть.

Каждый раз, когда я возвращаюсь в Дарджилинг, мне кажется, что я обретаю покой, красоту и мир. Холмы поросли чайным кустарником; эти маленькие кустики с вытянутыми овальными листьями посажены очень густо: когда смотришь сверху, плантации похожи на мозаику из толстых зеленых почек, бархатистых шариков, рассыпавшихся по склонам Гималаев.

Скоро настанет сезон муссонов, пойдет дождь, и за месяц его выльется столько, сколько у тебя не проливается за целый год. Большая чистка. Горы начнут сочиться влагой, истекать водой, промываться; каждая улица, каждый переулок, каждая тропка превратятся в бурный поток. Сносит камни, мосты, иногда даже дома.

Я снимаю крошечную комнату неподалеку от монастыря, где преподает мой наставник. Жизнь здесь простая. Каждое утро я медитирую у себя дома, затем иду в монастырь получать наставления; после обеда я немного читаю или пишу, вечером снова медитация, затем сон, и так каждый день. Такой распорядок меня вполне устраивает. Я пробую учить непальский и тибетский, но без особого успеха. Здесь все говорят по-английски. А знаешь, что я нашла? Я обнаружила, что Александра Давид-Неёль[658] была певицей. И даже начинала карьеру как сопрано: представь себе, она выступала в опере в Ханое и Хайфоне… где пела в операх Массне, Бизе и т. п. Репертуар Ханойской оперы мог бы тебя заинтересовать! Ориентализм на Востоке, экзотика в экзотике, это для тебя! В дальнейшем Александра Давид-Неёль стала одной из первых исследовательниц Тибета и одной из первых женщин-буддисток в Европе. Вот видишь, я о тебе не забываю.

Надо бы нам как-нибудь снова вспомнить Тегеран и даже Дамаск. Я готова признать свою часть ответственности за эту историю, которую можно было бы назвать нашей историей, если бы это не звучало так высокопарно. Я бы с удовольствием заехала в Вену, чтобы повидаться с тобой. Мы бы немножко поспорили, погуляли — мне осталось осмотреть еще кучу ужасных музеев. Например, музей похоронных принадлежностей. Да нет, шутка. Все это как-то бестолково. Наверняка потому, что мне бы хотелось рассказать о том, о чем я не осмеливаюсь говорить, вернуться к событиям, к которым не любят возвращаться, — я никогда не благодарила тебя за твои письма, что ты писал после смерти Самюэля. Теплота и сострадание, наполняющие их, греют меня до сих пор. Ни одни слова поддержки не тронули меня так, как твои.

Скоро два года. Уже два года. Буддисты не говорят об «обращении», в буддизм не обращаются, в нем находят убежище. Я сбежала сюда, в Будду, в дхарму[659], в сангху[660]. Я последую в том направлении, куда указывают эти три компаса. Чувствую, что начинаю находить утешение. Открываю в себе и вокруг себя новые энергии, новую силу, совершенно не требующую, чтобы я отрешилась от разума, совсем напротив. Опыт — это главное.

Вижу, как ты улыбаешься… Это очень трудно понять. Представь, как я с удовольствием встаю на заре, как целый час с удовольствием предаюсь размышлениям и изучаю необычайно древние и мудрые тексты, раскрывающие для меня мир гораздо более естественным образом, чем все то, что я читала и слышала до сих пор. Их истинность доказывается совершенно рациональным способом. Ничто не требует слепой веры. Дело не в вере. Есть только создания, запутавшиеся в страданиях, есть только простое и очень сложное осознание мира, где все взаимосвязано, мира нематериального. Мне бы хотелось разъяснить тебе все это, но я знаю, что каждый проходит эту дорогу сам — или не проходит.

Сменим тему: в Гранаде среди скучной зауми я услышала потрясающее выступление, истинный всплеск мысли, прервавший подсчет ворон. Речь шла о статье, посвященной еврейской лирической поэзии Андалусии и ее отношениям с арабской поэзией через стихотворения Ибн Нагрилы[661], поэта-воина (он был визирем), о котором рассказывали, что он сочинял стихи даже на поле боя. Что за красота эти стихи и их арабские «братья»! Когда я отправилась бродить по Альгамбре, во мне все еще звучали его песни о земной любви, описания лиц, губ, взглядов. День выдался прекрасный, стены из красного кирпича бросались в глаза на фоне неба, чья голубизна служила им рамой, создавая настоящую картину. Меня охватило странное чувство; мне казалось, что Время вокруг меня пришло в смятение. Ибн Нагрила умер задолго до расцвета Альгамбры, и тем не менее он воспевал фонтаны и сады, розы и весну — эти цветы в Хенералифе[662] уже не те цветы, камни самих стен уже не те камни; я размышляла об извилистом пути своей семьи, об истории, приведшей меня туда, где, возможно, жили мои далекие предки, и у меня возникло сильное чувство, что все розы — это всего одна-единственная роза, все жизни — одна-единственная жизнь, а время — движение столь же призрачное, как морской прилив или перемещение солнца. Вопрос только угла зрения. И быть может, потому, что я ушла с конгресса историков, обязанных терпеливо писать рассказ об уделах человеческих, передо мной предстало видение Европы, такое размытое, такое многоликое, такое пестрое, как эти кусты роз Альгамбры, уходящие, сами того не замечая, корнями в неизмеримую глубь как прошлого, так и будущего, отчего невозможно сказать, откуда они на самом деле взялись. И это головокружительное чувство не было неприятным, напротив, оно на какой-то момент примирило меня с миром, приоткрыв на миг завесу над шерстяным клубком мирового Круга.