Компас - Матиас Энар

…чтобы я внезапно почувствовал себя обезоруженным, ошеломленным и все так же влюбленным, как тогда в Тегеране, а может, и еще сильнее, — чем я занимался эти два года, я с головой ушел в свою венскую жизнь, в университетские дела; написал несколько статей, продолжил кое-какие исследования, опубликовал книгу в какой-то унылой серии для ученых, ощутил начало болезни, первые приступы бессонницы. Принять прибежище. Превосходное выражение. Несравненные занятия. Бороться против страдания — или, скорее, пытаться убежать от этого мира, от Колеса Судьбы, коим является страдание. Получив письмо из Андалусии, я сорвался: на меня нахлынули воспоминания о Тегеране, о Дамаске, в то время как Париж, Вена внезапно окрасились горечью и печалью, словно достаточно единственного луча, чтобы придать его тональность бескрайнему вечернему небу. Доктор Краус нашел меня не в форме. Мама беспокоилась, что я сильно похудел и впал в апатию. Я пытался сочинять — занятие (не считая забавных опусов на стихи Леве в Тегеране), оставленное много лет назад, — пробовал писать, переносить на бумагу или, скорее, на пластик экрана воспоминания об Иране, искать подходящую для них музыку или песню. Напрасно я старался обнаружить в своем университетском окружении или на концерте новое лицо, чтобы вылить на него всепоглощающие мятежные чувства, устремлявшиеся только к Саре; в конце концов, как в тот вечер с Катариной Фукс, я бросил то, что когда-то сам пытался начать.

Приятный сюрприз: пока я вел споры в прошлом, Надим приехал в Вену, чтобы выступить с чтением стихов в сопровождении ансамбля из Алеппо; я купил билет в третьем ряду партера, не став предупреждать его, что приду на концерт. Мелодии раста, байати и хеджази[663], продолжительные импровизации, сопровождаемые ударными, диалог с неем — тростниковой флейтой с долгим и низким звуком, прекрасно сочетавшейся с лютней Надима, все просто великолепно. Обходясь без певца, Надим использовал традиционные мелодии; публика (там собралась вся арабская община Вены, включая послов) узнавала песни прежде, чем они растворялись в вариациях, и, прислушавшись, можно было уловить, как зрители тихонечко напевали эти мелодии, самозабвенно, словно молитву, и будто горячая волна единения прокатывалась по залу. Во время игры Надим улыбался — короткая бородка оттеняла ярко освещенное лицо. Я знал, что он не мог меня заметить, ослепленный направленным на него прожектором. После выхода на бис, во время продолжительных аплодисментов, я попытался слинять, уйти домой, не поприветствовав его, бежать; но в зале уже включили свет, а я все колебался. Что ему сказать? О чем разговаривать, если не о Саре? Да и хотел ли я на самом деле его слушать?

Я узнал, где находится его уборная; в коридоре толпились официальные лица, ожидавшие, когда можно будет приветствовать артистов. Среди этих людей я чувствовал себя смешным; я боялся — чего? Что он меня не узнает? Что он будет изумлен, как и я? Надим гораздо более великодушен — как только он высунул голову из дверного проема уборной, ему даже не понадобилось тех секунд, что отделяют незнакомца от старого приятеля; пробравшись сквозь толпу, он обнял меня, заявив, что очень надеялся увидеть меня, своего old friend[664].

Во время обеда, состоявшегося после выступления, мы сидели друг напротив друга в окружении музыкантов, дипломатов и прочих важных лиц; Надим сообщил, что он почти ничего не знает о Саре, так как не видел ее с самых похорон Самюэля в Париже; она сейчас где-то в Азии, собственно, и все. Он спросил меня, известно ли мне, что они развелись задолго до похорон, и этот вопрос ужасно оскорбил меня; Надим не знал о нашей близости. Вряд ли он к этому стремился, но своей простой фразой он оторвал меня от Сары. Я сменил тему; мы вспомнили о нашей жизни в Сирии, концерты в Алеппо, те несколько уроков игры на лютне, что я взял у него, наши вечера, унс[665] — прекрасное арабское слово, употребляемое для обозначения дружеских встреч. Гражданская война уже началась, но я не осмелился о ней напомнить.

Иорданский дипломат (безупречный темный костюм, белая рубашка, очки с золотыми дужками), внезапно вмешавшийся в наш разговор, сообщил, что в Аммане он был близко знаком с иракским музыкантом Муниром Баширом[666], виртуозом игры на уде, — я часто замечал, что на подобного рода музыкальных обедах присутствующие с легкостью называют имена великих исполнителей, которых они встречали или слушали, но при этом совершенно непонятно, что они хотят этим выразить: восхищение или неодобрение; у музыкантов подобные реминисценции часто вызывают смущенные улыбки, за которыми кроется сдерживаемый гнев против бесцеремонности так называемых поклонников. С усталым видом Надим понимающе и скептически улыбнулся иорданцу, да, Мунир Башир был великим музыкантом, но нет, ему ни разу не представилась возможность встретиться с ним, несмотря на то что у них был общий друг, Джалаледдин Вайс. Имя Вайса немедленно вернуло нас в Сирию, к нашим общим переживаниям, и дипломат в конце концов повернулся к своему соседу справа, чиновнику из ООН, предоставив нас нашим воспоминаниям. При пособничестве вина и усталости Надим, чье восторженное состояние, наступающее после больших концертов, уже прошло, напрямую поведал мне, что Сара — любовь всей его жизни. Несмотря на крах их брака. Если бы только жизнь в те годы не оказалась для меня такой сложной, вздохнул он. Если бы у нас родился этот ребенок, произнес он. Это бы многое изменило, выдохнул он. Прошлое — это прошлое. Впрочем, завтра у нее день рождения, напомнил он.

Я наблюдал за руками Надима и снова представлял, как пальцы его скользят по ореховому дереву лютни или управляют плектром, этим орлиным пером, которое надо сжимать так, чтобы не задушить. На белую скатерть просыпались зеленые тыквенные семечки, упавшие с корочки кусочка хлеба, лежавшего рядом с моим стаканом, где пузырьки газа бесшумно поднимались к поверхности воды; крошечные пузырьки образовали тонкую вертикальную линию, не давая возможности догадаться, откуда они взялись в этой совершенно прозрачной среде. Внезапно у меня в глазах поплыли те же самые пузырьки, наверное, мне не следовало на них смотреть, они поднимались и поднимались — мелкие, с булавочную головку, чье непонятно откуда взявшееся упорство не имело иной цели, кроме как подняться и исчезнуть; легкое покалывание заставило меня зажмурить глаза, я не мог взглянуть на Надима, на былые времена, на то прошлое, имя которого он только что произнес, и чем дольше я сидел, опустив голову, тем покалывание в комиссурах век становилось все сильнее, пузырьки увеличивались и увеличивались и, подобно своим собратьям в стакане, стремились вырваться наружу, а я обязан был им помешать.