Компас - Матиас Энар

До самого Леопольдштадта: выходя из Музея криминалистики, музея расчлененных женщин, палачей и борделей, в одной из тех узеньких улочек, где Вена топчется между низенькими домиками, построенными в XIX веке, и современными жилыми домами, в двух шагах от монастыря кармелитов, в то время, когда я смотрел себе под ноги, чтобы не заглядываться на Сару, а сама Сара размышляла вслух о венской душе, преступлении и смерти, она внезапно остановилась и сказала мне: смотри, буддийский центр! И принялась читать вывешенные в окне программы, громко произнося имена Просветленных тибетцев, патронировавших эту отдаленную гомпу[686], и удивляясь, что община принадлежит к той же тибетской школе, что и она сама, красных или желтых шапок, не знаю, мне всегда было наплевать на цвет шапок и великих перевоплотившихся, которых она почитает, но я радовался знамениям, увиденным ею в этой встрече, сиянию ее глаз и ее улыбке и втайне думал о том, что, быть может, когда-нибудь этот центр в Леопольдштадте сможет стать для нее новой пещерой, — в тот день знамений было множество, странная смесь из нашего общего прошлого: двумя улицами ниже мы пересекли улицу Хаммер-Пургшталя; я забыл (а может, никогда и не знал), что Вена почтила старого востоковеда, дав его имя одной из своих улиц. На табличке его называли «основателем Академии наук», и, само собой разумеется, именно за эту заслугу, а не за страсть к восточным текстам его удостоили такой чести. У меня в голове вертелся симпозиум в Хайнфельде, в то время как Сара (черные брюки, красный свитер с воротником, черное пальто как фон для ее пылающей шевелюры) продолжала рассуждать о судьбе. Меня терзала смесь из эротических картин, воспоминаний о Тегеране и о замке Хаммера в Штирии; я взял ее за руку и, желая подольше побродить по Леопольдштадту и в очередной раз не переходить канал, повернул в сторону Таборштрассе.

В кондитерской, где мы остановились, приземистом здании с необарочным декором, Сара рассуждала о миссионерах, но, пока она рассказывала о лазаристе Гуке из Монтобана, мне казалось, что ее океан слов имеет единственную цель — скрыть замешательство; и хотя история отца Гука, посетившего Лхасу и настолько завороженного ею и беседами с буддистскими монахами, что все последующие двадцать лет он мечтал туда вернуться, оказалась довольно интересной, я не мог ее слушать с тем вниманием, которого она заслуживала. Мне всюду чудились руины наших несложившихся отношений, мучила невозможность отыскать общий ритм, общую мелодию, а когда она начала пить чай, одновременно изо всех сил стараясь вложить в меня основы философии, Будду, дхарму, сангху, я не мог не пожалеть о ее обхвативших чашку руках, испещренных синими жилками, о ее губах, накрашенных помадой такого же красного цвета, как и ее свитер, и оставлявшей легкий след на фарфоре, о ее сонной артерии, трепетавшей в уголке под подбородком, и я был уверен, что помимо воспоминаний, таявших вокруг нас, словно весенний снег, сейчас нас объединяет только наше общее смущение, неловкая болтовня, не прекращавшаяся и заполнявшая растерянное молчание. Тегеран исчез. Сообщничество тел улетучилось. Сообщничество душ на грани исчезновения. Ее второй приезд в Вену стал началом долгой зимы, которую третий приезд только укрепил, — она хотела изучать Вену как Porta Orientis и даже перестала ночевать у меня, что, если честно, избавило меня от одинокого стылого томления, когда, лежа в кровати и не смея пошевелиться, я ночь напролет надеялся, что она придет ко мне; я слышал, как шуршали страницы ее книги, когда она их переворачивала, потом видел под дверью, как гаснет ее лампа, подолгу слушал ее дыхание и только на заре терял надежду на ее появление в дверном проеме моей комнаты — пусть даже лишь затем, чтобы поцеловать меня в лоб, разогнав этим поцелуем всех обитающих во мраке чудовищ.

Сара не знала, что Леопольдштадт, где находилась наша кондитерская, в XIX веке являлся центром еврейской жизни Вены; здесь стояли самые большие городские синагоги, среди которых, как говорят, была великолепная турецкая синагога в мавританском стиле, — все эти храмы разрушили в 1938 году, объяснял я, от них остались только памятные таблички и несколько фотографий. Недалеко отсюда прошло детство Шёнберга, Шницлера[687] и Фрейда, эти имена пришли мне на ум среди многих других, как и имя лицейского товарища, единственного венского еврея, у которого я часто бывал дома; сам он называл себя Сетом, но по-настоящему его звали Септимус, потому что он был седьмым и последним ребенком очень симпатичной пары преподавателей, уроженцев Галиции. Его родители религиозностью не отличались: для привития культуры они дважды в неделю, в послеобеденное время, отправляли сына через весь город в Леопольдштадт брать уроки литературы на идише у старого учителя-литовца, чудесным образом избежавшего катастрофы и прибитого бурями XX века к берегу Таборштрассе. Эти уроки были для Септима настоящей каторгой: помимо двух упражнений из грамматик XVIII века и разбора диалектных особенностей идиша, они состояли из чтения и комментариев нескончаемых страниц Исаака Зингера[688]. Однажды мой друг пожаловался своему учителю:

— Учитель, нельзя ли хотя бы один раз сменить автора?

Учитель явно обладал большим чувством юмора, ибо в качестве наказания Септим получил задание выучить наизусть очень длинный рассказ Исроэла Иешуа Зингера[689], старшего брата Исаака Зингера; я наблюдал, как он часами декламировал историю предательства, пока не выучил ее наизусть. Его римское имя, бесхитростное отношение к товарищам и уроки культуры идиша делали его для меня существом исключительным. С той поры Септимус Лейбовиц стал одним из самых крупных историков культуры идиша до холокоста, втащив в свои длинные монографии целый мир забытой материальной и языковой культуры. Я давно не видел Септимуса, хотя наши рабочие места находятся на расстоянии меньше двух сотен метров друг от друга, на одной и той же аллее чудесного университетского кампуса Вены, которому завидует весь мир, — во время своего последнего приезда Сара нашла наш cortile, который мы делим с искусствоведами, необычайно красивым: ей безумно понравился наш патио с двумя большими портиками и скамейкой, где она, с книгой в руках, смиренно ожидала, пока я закончу занятия. Стараясь поскорее завершить разбор «Пагод»[690] Дебюсси, я надеялся, что она не заблудится и, следуя моим указаниям, найдет нашу подворотню на Гарнизонгассе; не в силах унять беспокойство, я каждые пять минут подходил к окну, так что студенты наверняка задавались вопросом, какая атмосферная муха меня укусила, отчего я с такой тревогой взираю на венское небо, впрочем, как обычно, серое. По окончании семинара я, перескакивая через две ступеньки, спустился по лестнице, но, добравшись до первого этажа, замедлил шаг и попытался обрести нормальную походку; она спокойно сидела на скамейке и читала, накинув на плечи большой оранжевый шарф. С самого утра я терзался сомнениями: надо ли мне показывать ей свое место работы? Я колебался между детской гордостью, что пробудится во мне, когда я покажу ей свой рабочий кабинет, библиотеку, аудитории, и стыдом, ожидающим меня, когда мы встретимся с кем-нибудь из коллег, особенно женщин: как ее представить? Сара, подруга, и больше ничего, — у всех есть друзья. С той разницей, что меня в этих стенах ни с кем никогда не видели, разве что с достопочтенными учеными собратьями или с матушкой, да и то очень редко. Впрочем, возможно, настало время изменить ситуацию, подумал я. Прийти с настоящей звездой мирового ученого сообщества, харизматической женщиной, и это, возможно, вернет мне былую славу, подумал я. А может, и не вернет, подумал я. Может быть, сочтут, что я хочу ошеломить публику, появившись с роскошной огненной красавицей в оранжевом шарфе. Но разве мне и в самом деле хочется разбазаривать бесценный капитал в кулуарных разговорах? Сара пробудет слишком мало времени, чтобы растрачивать его с коллегами, ведь те вполне могут найти ее в своем вкусе. Она уже не ночует у меня, принеся сомнительные извинения за то, что предпочла бог ведает какой дворец, так что нечего отдавать ее в руки преподавателей, из которых песок сыплется, и ревнивых гарпий.