Критика евангельской истории Синоптиков и Иоанна. Том 1-3 - Бруно Бауэр

евангельская история имеет своим принципом исключительно и только христианское самопознание и что ее предпосылки, насколько они содержатся в ВЗ, мы хотим еще доказать в основных чертах, что мессианский элемент ветхозаветного воззрения не был завершен в концепцию отражения до начала христианской эры. мы хотим доказать в основных чертах, что мессианский элемент ветхозаветного воззрения не был завершен в концепции отражения до начала христианской эры.

О том, что мессианские воззрения пророков еще не были возведены ими в единство и прочность концепции отражения, нам нет необходимости подробно говорить здесь: мы доказали это в нашем изложении религии ВЗ. Интерес настоящего исследования заключается исключительно в вопросе о том, преобладала ли идея «мессии» среди иудеев в последующие века до появления Иисуса.

Если мы обратимся сначала к переводу Семидесяти, древнейшие части которого, как утверждается, относятся к третьему веку до Рождества Христова, то получим в пересказе Ионафана пример того, как должен выглядеть перевод ВЗ, если он написан в то время и в той среде, где «Мессия стал объектом сознания, а концепция — догмой». Отдельные отрывки, которые можно и нужно понимать как мессианские, должны быть обозначены переводчиком как таковые, он должен прямо отметить, что здесь, в этом месте, говорится о Мессии, и необходимым следствием такого осмысления будет, наконец, то, что даже в переводе нельзя отрицать систематическую теорию, а именно: содержание одного отрывка переносится на другой и один взгляд сочетается с другим — все то, что тщетно искать в переводе LXX. В одном месте, в отступлении от оригинального текста, говорится: «произойдет человек от семени Иакова и будет царствовать над многими народами»; но не только не говорится, что это Мессия, но ясно, что это будет человек, т. е. будущий царь вообще, который ранит князей Моава и разграбит сынов Сифа.

Гезениус видит в Ис. 38, 11 «мессианский отрывок, который LXX переносят в него». В Уртерте Езекия говорит: «Я больше не увижу Иегову»; Семидесяти, которые, как известно, изменяют такие изречения, говорящие о видении Бога, видят вместо этого: «Я больше не увижу спасения Божия…». Но что в этом мессианского, если LXX вместо более определенного «Бог» излагают более абстрактное отношение Бога к миру или вместо более общего определенный вид откровения Божия? Гезениус, правда, говорит: «Сравните для выражения, которое едва ли может быть неправильно понято, Лк. 2, 30. 3, 6. Деян. 28, 28». Но если общие и неопределенные категории более ранней точки зрения, которыми пользуется более поздняя для обозначения и, более того, для абстрактного обозначения своего более определенного содержания, выражали, следовательно, то же самое содержание ранее, то LXX полны мессианских отрывков. Лука сформировал свою дикцию в соответствии с дикцией LXX, и на этот раз он сделал то, что всегда делает более поздняя точка зрения, — он придал новый смысл более раннему общему выражению, используя его для выражения точки зрения Писания.

Хорошо известно и часто говорится, что ветхозаветные апокрифы ничего не знают о Мессии. В пророческом плане вся эта литература смогла произвести лишь бедный продукт — Книгу Варуха, книгу, в которой угасла вся жизненная сила и мощь, присущая видению Мессии. Если, тем не менее, в апокрифических писаниях время от времени появляется мысль о лучшем будущем, в котором враги народа будут наказаны или обращены, или даже используется более древняя формула о вечном царствовании дома Давидова и не упоминается Мессия, то это является самым убедительным доказательством того, что мессианское ожидание было совершенно чуждо тому времени. Лишь изредка, даже когда случайная нить речи приводит к Давиду, упоминается о вечности его царствования — достаточное доказательство того, что не живая вера, обращенная в будущее, а лишь привычка к ветхозаветным выражениям придала автору эту гиперболически неопределенную формулу.

Благоприятная судьба, а точнее, мудрость истории, правильный такт читателей и собственная пророческая сила спасли Книгу Даниила от участи быть помещенной в число апокрифов и обеспечили ей заслуженное место в канонической литературе. Хотя она написана в период апокрифической литературы, после битвы с Антиохом Епифаном, она не только хронологически, но и по своему внутреннему содержанию является завершением старой пророческой литературы. В этой книге уже самым решительным образом разделены два царства — небесное и мирское, и небесное царство предстает как неизменный и весомый объект ожидания. Мессия, как никто другой из пророков, становится свободным объектом созерцания; на облаках небесных он путешествует и будет принесен к престолу Древнего, чтобы получить всю власть, славу и господство. Насколько это можно было сделать с пророческой точки зрения, рефлерион здесь завершен, ибо с этой точки зрения он не может быть продолжен до той формы свободной комбинации, к которой Мессия, как самостоятельная личность небесного мира, прикреплен с самого начала, и которая позволяет ему заранее облечься во всеобщую власть, предназначенную ему.

Могучий человек, написавший Книгу Даниила в такое бездуховное время, как время Маккавеев, стоял один со своим взглядом, который образовал плавный переход от пророчества к исполнению, и глубокое содержание его труда оставалось непознанным в последующее время, пока оно не получило дальнейшего развития и не принесло плоды в самосознании Иисуса и общины. Автор первой книги Маккавеев, писавший в конце второго века до Рождества Христова и, как показывают несколько ключевых слов, знавший и использовавший книгу Даниила, не имел ни малейшего представления о том, с каким предательством он имеет дело в этой книге. Если бы время лелеяло ожидание Мессии и направило свои силы на формирование мессианской идеи, то положение рефлексии, которое установила Книга Даниила, должно было бы, по крайней мере, сохраниться, если забыть на время о требовании дальнейшего развития. Но автор первой книги Маккавеев ничего не знает о Мессии, он знает только, что его время лишено пророческих откровений, которые были даны предыдущим временам, и только на их возвращение, ни на что большее он не надеется от будущего.

Духовная работа, которую вела апокрифическая литература ВЗ, имела немаловажное значение для развития и обоснования христианского принципа.

Идея божественной мудрости, в которой эта литература достигла своего апогея, была вновь подхвачена христианским самосознанием и даже дала ему материал и категорию для него, когда оно попыталось определить в божественной сущности то отличие, в котором личность Мессии имела свое вечное предвидение. Но что это значит, кроме того, что мысль об апокрифах могла стать важной и плодотворной для христианского принципа только тогда, когда она уже перешла из своей первой первоначальной формы в рефлексию и стала рефлексией над самой собой? Для первого возникновения сценарного принципа он не имел прямого значения