Наследница Вещего Олега - Елизавета Дворецкая

Богатые дома уже были захвачены и разграблены. Всю добычу несли в дом тудуна, куда вели и Пестрянку. Но она не слишком стремилась смотреть по сторонам: ей не терпелось увидеть Хельги. Альгот уже заверил ее, что конунг жив, но беспокойство не проходило. Горожане под присмотром русов собирали трупы, и Пестрянка шла, закутав голову мафорием, чтобы в узкую щель видеть только дорогу под ногами и больше ничего. Но и так постоянно натыкалась на пятна крови, сохнущей на утоптанной земле.

И вот ее привели на двор – как и день назад, в сопровождении вооруженных воинов. Тела убрали, но пятна крови еще темнели на плитах песчаника. Пострадали даже деревья и виноградные лозы, ползущие по каменной стене к черепичной кровле. Внутри дома Пестрянка едва могла пройти: кухонные горшки расшвыряли и растоптали, а взамен успели натащить наспех собранной с самых богатых домов добычи. Больше всего было оружия: сваленные грудами чуть изогнутые однолезвийные мечи, пластинчатые хазарские доспехи и островерхие шлемы. Везде она натыкалась на сундуки и ларцы, на кучи цветного платья, ковров, бронзовой и серебряной посуды…

– Вот сюда, – Альгот открыл дверь в уже знакомое ей помещение. – Это у них женская клеть, но мы здешних баб вывели. Конунг велел тебе здесь побыть, а он придет, как будет время. Если тебе надо чего услужить, скажи, мы этих баб вернем.

У стены были свалены серебряные и позолоченные сосуды, светильники. В глаза бросился большой позолоченный крест с самоцветами и эмалью, широкое платье лилового шелка с вышитыми золотом и жемчугом крестами, большая книга в золоченом окладе, похожая на плоский ларец. Пестрянка вспомнила разговоры хирдманов: церковь первым делом, там добычи много… Видимо, уже успели. По всей клети были разбросаны мешки – небольшие, но тяжелые. Пестрянка споткнулась об один – ушибла ногу обо что-то твердое. Наклонилась – сквозь горловину белели серебряные шеляги…

– Конунг велел пока деньги в одно место сложить, – пояснил Альгот. – Это от купцов, от епископа и с мытного двора немного. Они тебе мешают?

Пестрянка зажала рот рукой. Мешают ли ей груды серебра и золотых сосудов? Казалось, она сходит с ума.

– Мне надо передохнуть. – Пестрянка подошла к знакомой лежанке и села.

Подстилки и покрывала были смяты и вздыблены, подушки разбросаны по всему помещению. В складки ткани завалился серебряный браслет с голубыми камешками. Глянув на этот беспорядок, Пестрянка вдруг сообразила, отчего так, и вскочила, будто случайно уселась на горячее.

– Я с ребятами здесь, в доме и во дворе, так что зови, если что, – сказал Альгот и вышел.

Пестрянка осторожно села на край лежанки. Постаралась ощутить себя княгиней, владычицей этого города, но пока мысли ее и чувства были в таком беспорядке, что тревога оставалась среди них главной. Странно было сидеть сложа руки, когда у всей дружины есть дело, но чем заняться в чужом городе, когда все идет вверх дном? И где же Хельги? Он пропал где-то в недрах жарких улочек среди саманных и каменных стен, где именно ему теперь надо одновременно собирать добычу и наводить хоть какой-то порядок – уже совершенно не тот, что прежде.

А если он погибнет? Пестрянка гнала эти мысли, но не могла отделаться от чувства собственной беспомощности. Здесь не то что дома, где родни сорок человек. Здесь Хельги – ее единственная защита среди совершенно чужого мира. Без него она пропадет, как зернышко под копытами орды. Одиночество угнетало ее сильнее, чем страх – Хельги не мог умереть, потому что без него не существовало и ее нынешнего мира.

После бессонной ночи навалилась усталость. Посидев немного, Пестрянка встала, открыла один сундук, другой, нашла чистое покрывало, спихнула мятые прямо на пол – еще не хватало ей ложиться на постельники, на которых возбужденные битвой хирдманы торжествовали победу над женщинами тудуновой семьи. Покрыла лежанку чистым и прилегла, накрывшись мафорием.

Но заснуть не смогла. Когда за дверью послышались шаги и голоса, подскочила. Она узнала голос Хельги, и от этого ее затрясло. Будто она была одной из здешних хозяев-хазарок, кому приход вождя русов не обещал ничего хорошего.

Хельги вошел, и она взглянула на него, как впервые. Нет, не как впервые. Когда он появился в Варягине, полтора года назад, она смотрела на племянника своего свекра лишь с некоторым любопытством и не сразу разглядела черты лица – родимое пятно отвлекало. К тому же он тогда мог сказать по-славянски всего несколько слов: «добро», «давай выпьем», «пес твою мать» и еще кое-что в этом роде, поэтому лишь улыбался ей.

И сейчас, встав ему навстречу, Пестрянка заново осознала, как же все для нее изменилось. Он изменился, она, вся жизнь вокруг них. И это было чудом. Почти для всех, кого она знала раньше и среди кого выросла, ничего не менялось веками. И это он, будто тот серый волк из сказки, на своей спине занес ее в этот глиняный и каменный город – за тридевять земель.

И будто они не виделись не два дня, а два месяца – таким изменившимся он ей показался.

– А! Ты уже здесь!

Увидев ее, Хельги переменился в лице. И Пестрянка угадала: за последние сутки он вообще не вспоминал о ней, и для него это время, плотно заполненное движением и борьбой, и впрямь растянулось на целый месяц.

– Все хорошо? – Хельги пошел ей навстречу, наклоняясь и вытягивая шею, чтобы поцеловать ее, не прислоняясь.

Шлем он держал в руке, спутанные волосы из сбитого набок хвоста рассыпались по плечам. На нем еще была кольчуга и поверх нее пластинчатый доспех, на плече перевязь с мечом, за поясом секира в чехле. Не повторяя ошибки Элеазара, он не собирался расставаться со всем этим даже на лежанке.

Пестрянка позволила ему поцеловать себя; на нее повеяло потом, железом, еще какими-то незнакомыми, чуждыми запахами. По виду Хельги был невредим, не считая красного пореза на кисти правой руки. Это железо, этот запах поставили между ними стену, которую она не сразу смогла преодолеть. Это был не совсем ее Хельги, не тот, которого она знала. Он как будто постарел сразу лет на пять, черты лица отяжелели и застыли. Взгляд его казался суровым и отрешенным, сосредоточенным на чем-то далеком.

Она молча стояла, прижав руки к груди, пока он снимал все это и сбрасывал на глухо звенящие мешки с серебром. Возбуждение битвы прошло, бессонная ночь и усталость теперь сказывались в каждом движении. В пропотевшей сорочке, с брызгами крови на грязных руках, он был почти страшен, и даже красное пятно на шее, лице и горле сейчас казалось засохшим пятном пролитой крови.

Будто к ней явился восставший мертвец… Вот в чем дело. От него веяло смертью. Он весь еще был окутан ее дыханием и оттого стал таким чужим. Не только Пестрянке – всем живым.

– Надо бы мне помыться, – пробормотал он. – Но я так умотался… Мне надо поспать, а потом соберут всех здешних стариков, кто уцелел, и надо будет с ними перемолвиться. Ну, поди ко мне.

Он обнял ее и прижал к груди; она даже удивилась невольно, ощущая полотно сорочки и его разгоряченную кожу, а не холод твердого железа. Потом поцеловал – осторожно, будто за эту ночь разучился обращаться с хрупкой женской сущностью и боялся ее повредить. Она слышала, как стучит его сердце, вдыхала запах пота и войны, и дрожала от потрясения, и все же не отстранялась. Все-таки это был ее Хельги, тот же самый, который ровно год назад, в ее последние Купалии дома, положил голову ей на колени, пока она смотрела на горящие вдали высокие костры. Тогда она казалось себе умудренной печалями взрослой женщиной, а он был кем-то вроде беззаботного отрока, даже не умеющего говорить как следует.