Дурная кровь - Роберт Гэлбрейт

– Спасибо. – (Они звякнули бокалами.) – Если Страйк придет, я сам приготовлю домашнюю еду. Будет вкусно, отвечаю. Мне нужно расширять круг общения. А то превращусь в одного из таких «затворников», о которых потом в новостях рассказывают.

– А я сыграю роль туповатой квартирной соседки, – вставила Робин, все еще думая о Вай Купер, – которая считает тебя душкой и никогда не спрашивает, почему ты частенько стучишь молотком по половицам.

Макс расхохотался:

– При этом на тебя напустятся даже больше, чем на меня, всегда же так. Ох уж, мол, эти женщины, которые ничего не замечали… а кстати, некоторые из них… как там звали того американского психопата, который требовал от жены, чтобы звонила ему по селектору, если хочет зайти в гараж?

– Джерри Брудос. – Робин читала о нем в «Демоне Райского парка»; перед одним из похищений Брудос, как и Крид, переоделся женщиной.

– Пора возвращаться к светской жизни, будь она неладна. – Под воздействием алкоголя и хороших новостей Макс разоткровенничался. – С уходом Мэтью меня такой депресняк накрыл. Все время хотелось продать квартиру и уехать куда глаза глядят.

Робин подумала, и не зря, что не сумела скрыть панический ужас, поскольку Макс сказал:

– Да не волнуйся ты, никуда я не денусь. Но пока длилась эта канитель, я чуть не сдох. Жилище-то купил только из-за него. «Вкладывайся в недвижимость, это беспроигрышный вариант», – говорил Мэтью.

Казалось, он собирался что-то добавить, но передумал.

– Макс, хотела тебя кое о чем спросить, – сказала Робин, – но я нисколько не обижусь, если ты откажешь. Мой младший брат с подружкой на выходные собираются в Лондон, им нужно где-то переночевать с четырнадцатого на пятнадцатого февраля. Но если тебе это…

– Не говори глупостей, – перебил ее Макс. – Пускай спят прямо здесь. – Он похлопал по дивану. – Эта лежанка раскладывается.

– Надо же. – Робин впервые об этом слышала. – Ну и отлично. Спасибо тебе, Макс.

После горячей ванны и шампанского Робин клонило в сон, но они с Максом все же обсудили новый сериал, а затем Робин извинилась и сказала, что валится с ног.

Устроившись под одеялом, Робин не стала начинать новую главу про Крида. Чтобы поскорее заснуть, лучше отгораживаться от некоторых мыслей. Она погасила свет, но ее мозг продолжал работать, и рука сама потянулась за айподом.

Робин взяла за правило никогда не слушать музыку в наушниках, за исключением тех случаев, когда Макс был дома. После определенных событий начинаешь сомневаться, не подведет ли тебя реакция, а потому всегда стараешься получить предупреждение заранее. Поэтому сейчас, когда входная дверь была надежно заперта на два оборота (Робин по привычке перепроверила), а квартирный хозяин и его пес находились буквально в двух шагах, она вставила в уши наушники и включила плеер в режиме случайного проигрывания треков с четырех недавно купленных – вместо очередного банального флакончика парфюма – альбомов Джони Митчелл.

За прослушиванием Митчелл – в последнее время Робин к этому пристрастилась – она порой воображала улыбающееся сквозь музыку лицо Марго Бамборо. Теперь уже навсегда двадцатидевятилетняя, эта женщина отчаянно противостояла натиску самой жизни, которая оказалась куда сложнее, чем представлялось в начале пути, когда Марго задумала выбиться из нищеты за счет своих мозгов и трудолюбия.

Зазвучала незнакомая Робин песня, в которой рассказывалось о разрыве романтических отношений. С незатейливым, более прямолинейным, чем в других песнях Митчелл, посылом, с ограниченным набором метафор и образов. «Last chance lost / The hero cannot make the change / Last chance lost / The shrew will not be tamed»[13].

Робин вспомнила Мэтью, который так и не сумел понять, что у жены могут быть более серьезные устремления, чем безостановочное накопительство, так и не сумел расстаться с любовницей, которая, если честно, куда больше соответствовала его идеалам и амбициям, чем Робин. Разве желание утвердиться в профессии, к выбору которой все, кроме нее самой, относились скептически, – это и есть строптивость?

В темноте, под звуки голоса Митчелл, на поздних альбомах особенно глубокого, с узнаваемой хрипотцой, Робин вдруг осознала, что маячивший в последнее время на периферии ее сознания замысел пробился на передний план. Замысел, не отступавший с тех самых пор, как Робин прочла ответ из Минюста, уведомлявший Страйка об отказе в свидании с серийным убийцей.

С решением министерства Страйк смирился, как, впрочем, и Робин, не желавшая усугублять страдания родственников погибших женщин. Однако же изверг, обрекающий Анну на вечную боль неопределенности, по-прежнему пребывал как минимум в добром здравии. И уж если такая, как Айрин Хиксон, лопалась от желания побеседовать со Страйком, не проявит ли Крид по меньшей мере сходную заинтересованность после десятилетий молчания?

«Шансов нет. / Что может изменить герой?»

Робин резким рывком села, вытащила наушники, снова зажгла лампу и потянулась за ручкой и блокнотом, которые с недавних пор всегда держала на прикроватном столике.

Она же не обязана докладывать Страйку о своих замыслах. Важно только убедиться, что предпринятые ею шаги не поставят под удар агентство. Но если отказаться от этой попытки, то вечно будешь мучиться вопросом: а был ли вообще шанс добраться до Крида?

Железнодорожное сообщение между Корнуоллом и Лондоном наконец-то возобновилось. Страйк засобирался домой, но пообещал своим, что скоро приедет опять. Джоан молча прильнула к нему на прощание. Как ни странно, он предпочел бы одно из тех бурных, заряженных шантажом прощаний, которые прежде вызывали у него только отторжение.

По пути в Лондон Страйк узрел отклик своему настроению в черно-белом зимнем пейзаже, слякоти и дрожащих деревьях, на которые смотрел сквозь потеки грязи на вагонном окне. Медленное угасание Джоан не было похоже на известные Страйку смерти, почти все – насильственные. В бытность свою армейским следователем он, в силу необходимости, приучил себя без истерик воспринимать мгновенное, грубое устранение человеческого существа и смиряться с внезапным возникновением вакуума там, где только что мерцала душа. Медленная капитуляция Джоан перед врагом, разрушающим изнутри ее собственное тело, оказалась для него внове. Какая-то малая часть сознания Страйка, которой он стыдился, хотела, чтобы все уже закончилось и пришла реальная скорбь; в поезде, уносящем его на восток, он рвался к временному убежищу своей пустой квартиры, где мог тосковать без оглядки на других, без необходимости выставлять напоказ соседям свою печаль или создавать для тети витрину фальшивой бодрости.