Отражение тайны - Дмитрий Градинар

Я бросил кроссворд. Я обхватил руками голову, отягощенную роем мыслей. Хаотичным роем разорванных мыслей. Это были стеклышки детского калейдоскопа, никак не складывающиеся в красивый узор. Потому что сдвинулись зеркала. И ничего уже не поделать. Полный решимости, я отправился крушить дверь проводника. Авось что-то да получится. Если внутри кто-то есть, он очнется. Если нет, рано или поздно я вышибу эту дверь.

А, кстати, насколько поздно?

Эта мысль появилась, стоило убедиться, что дверь мне не одолеть.

Тут необходим ключ-трехгранка, волшебная палочка проводников, которой у меня не имелось. Или же стальной прут, чтобы выломать запорный механизм. Однако ничего такого, что можно было бы использовать в качестве лома, в вагоне не оказалось. Но это пока. Отчаяние, как известно, хороший помощник. Просто я ещё не подошел к той особенной черте, переступив которую, можно рушить стены, а может, даже ходить по воде. Да и логика подсказывала, что наверняка всему есть объяснение и что ситуация разрешится чуть погодя. Я поверил интуиции, вернулся на место, и милосердный сон распахнул материнские объятия, шепнув: иди сюда, глупый. И я пришел к нему.

Может быть, всему виной плохая предыдущая ночь, а может, вагонная магия, но я спал почти весь день и встал к закату. И снова моим будильником оказался голод. Что ж, ещё один день – ещё один шаг к пониманию, насколько глубоко я провалился в кроличью нору. Я крался из вагона в вагон как детектив, как крот, как охотник, высматривающий дичь, как ребенок, выискивающий кое-что под новогодней ёлкой.

Я искал, но не находил. Поднимал полки, карабкался в каждом купе наверх и проверял – нет ли чего в нишах над коридором? Выдохся на четвертом вагоне, затем вновь обрел силы. И вновь потерял. Не нашел. Закричал. Ударил кулаком в дверь. Пытался высадить стекло. Цеплялся за воспоминания и всякий раз соскальзывал. Они были подобны смазанному жиром ярмарочному столбу с парой сафьяновых сапог на верхушке. Я ждал либо спасительного чуда, либо какого-то страшного открытия. И когда радио под потолком запело, издав перед этим короткий звук, будто изнутри динамика поскреблись железные когти, я отпрянул. Уже падая на пол, я ударился коленом, рукой и лбом о край стола.

А радио ожило! Оно вытолкнуло звуки бравурного марша. Там, на потолке, разливали тусклый мёд валторны, пронзали пространство трубы, бились в истерике фанфары, и басовито топтался геликон. Марш гремел по всему вагону, а когда я, весь в панике, в нежданном поту и с участившимся сердцебиением перебежал в следующий вагон, то оказалось, что марш ожил повсюду. Радио ликовало, радио наслаждалось жизнью, будто кит, делавший глубочайший вдох перед тем, как снова уйти под воду.

Успокойся! – думал я. – Это всего лишь радио. И это хороший признак. Хоть что-то изменилось в поезде. Может, скоро я проснусь по-настоящему, очнусь от спутанных переживаний, узнаю, что всё это мне только снилось. Только снилось…

Радио замолкло так же неожиданно, как и включилось. Марш оборвался на полувсхлипе, на полуфразе ретивого трубача. Я щипал ногу, и мне было больно. И ещё было страшно. Солнце клонилось к горизонту. День пролетел незаметно, предстояла долгая ночь без сна: ведь я только что проспал верных девять часов. После такого не заснуть. И никуда не вырваться. Если даже удастся найти, чем высадить стекло или как-то открыть двери, ведущие из вагона наружу, это вовсе не будет избавлением – прыгать на ходу в ночь, в мороз, в сплошную неизвестность. Лучше уж здесь. И лучше уж ждать рассвет. Вот только бы какой-нибудь фонарик, спички, на худой конец. Да хоть чадящую плошку. Я был согласен на пригоршню гнилушек, лишь бы тьма не съела меня окончательно.

Я вернулся в вагон-ресторан. Потому что больше идти было некуда. И потому что в холодильничке опять оказалось две пиццы. Лакрима Анджело, с мидиями, и Сориссо Дьябло, с калабрийским перцем. Я включил микроволновку. И сел, и обхватил голову руками. Затем на языке микроволновых печей мне было сообщено, что ужин готов. Я жевал, не ощущая вкуса, вглядываясь за окно. Там вставали лысые холмы, с которых ветер рвал долой снежные парики. Ещё тонко-тонко ухмылялся молодой месяц. Это было плохо.

Плохо оттого, что я уже выдумал себе маломальское объяснение. Пусть даже фантастическое. О замкнутом круге, о кольце времени, в которое я попал непостижимым образом и повторяю раз за разом одинаковую судьбу с небольшими вариациями, не изменяющими суть явления. Две пиццы. Чай. Вода в бутылках. Пустота в вагонах. Но вот меняющийся пейзаж за окном всё опровергал. Потому что вчера не было и намека на холмы, и не было никакого месяца. Теперь же его серп резал мне взгляд. Резал мысль. Превращаясь в турецкую саблю, рубил от макушки до пят меня самого. Прижавшись к холодному стеклу лбом, я прикрыл веки и почувствовал кожей, как дрожит туловище состава, как вибрация машин передается через сцепки от локомотива к вагону-ресторану, как учащается, а затем падает пульс огромного дизельного сердца. И снова этот ту-дук-ту-дук…

Я не заснул. Я не мог заснуть. Я всего лишь отсутствовал несколько мгновений, а может, несколько минут. Отсутствовал так, как может отсутствовать бесплотный дух, покинувший тело, но пока что никуда не прибившийся. Ведь мне некуда было возвращаться воспоминаниями. Я даже стал сомневаться – а бывают ли вообще эти самые воспоминания? Или каждый живущий помнит лишь последние какие-то мгновения жизни, а потом его память стирается? По крайней мере, стирается в том, что касалось его лично. Ведь помню же я, что этот серебряный ноготь на небе – месяц, а тёмное за окном – надвигающаяся ночь? Тут помню, тут не помню, а в руках у меня стакан, из которого, сам не понимая как, я уже выпил весь чай. А ещё на самом краю сознания затаился звук. Даже не звук. Шорох. Который возник, пока я сидел, прислонившись к стеклу. Откуда он? Что означает? А с ним рука об руку – запах…

Раскрыв глаза, я увидел чудо. На соседнем столе, на скатерти цвета слоновой кости появилась круглая пепельница. У её ободка тлела сигарета. Дым поднимался к потолку, съедая окурок миллиметр за миллиметром, раз уж для него не нашлось человечьих бронхов и лёгких, которые можно сейчас съесть. Потом с кончика упал комок пепла. Хлоп! Возможно, звук был несколько тише, и на самом деле это толкнулась кровь в виске. Да-да, скорее всего, звук вышел тихим. Но для меня прозвучал как хлопок. Впрочем, это была первая половина удивления. Вторая заключалась в лежащей рядом с пепельницей зажигалке. Теперь у меня есть собственный огонь! И уверенность, что здесь присутствует кто-то ещё.

Осторожно, будто она могла раствориться в воздухе, я взял сигарету двумя пальцами и втянул немножко дыма. Раньше я никогда не курил, разве что баловался, и сейчас главным был не никотин, а только прикосновение губами к чему-то материальному. Дым ради обретения почвы под ногами. Я втянул его, слегка надув щеки, и тут же выдохнул, будто выплюнул. Во рту остался привкус ментола. И ещё что-то, едва уловимый оттенок, мелкий штрих, воспринятый через губы подсознанием. Я осмотрел сигарету, – так и есть! – на фильтре оказались следы губной помады. Похоже, человек-невидимка – женщина. Это волновало и успокаивало одновременно. Наверное, такая находка лучше, чем если бы обнаружить обгрызенную картонную гильзу папиросы «Беломор-канал», со следами желтых зубов и темных туберкулезных пятен. Я притушил окурок и оставил лежать в пепельнице. Вдруг невидимка захочет вернуться? Ведь зачем-то она сидела здесь. Зачем-то молчаливо и сосредоточенно смотрела, как я прислонился виском к холодному стеклу и как у меня под веками вышли на тюремную прогулку тяжкие мысли. А потом поспешила исчезнуть.