Хроника одного полка. 1915 год - Евгений Анташкевич

Но бить боялись, знали, что это может кончиться плохо.

Терпеть от юнкеров из офицерских семей было ещё туда-сюда, те были, как они сами себя считали, солью русской земли, дворянское сословие, или, как они ещё называли, «достоинство», а вот от своих… Офицерские прозвали его «неофит», но не объяснили, что это значит, а свои звали просто сволочью, и тут ничего не надо было объяснять. А батя – какой молодец, какого спроворил коня, а от его рыбы, когда узнали, отказывались демонстративно, просто отставляли блюдо в сторону. Сволочи! Это от белужьего-то бока! Каши, правда, жрали, но поди разберись – сколько в тарелке каши казённой, а сколько жаминской.

– Вахмистр! – вдруг услышал он за спиной и обернулся. Из двери кабинета начальника училища, из которой он только что вышел, выглядывал инспектор Агокас. – Вернитесь!

Жамин вернулся.

– Вы не передумали сдавать досрочно? – спросил его полковник.

– Никак нет, ваше высокоблагородие!

– Ну, тогда смотрите, вот календарь, – сказал Кучин и повернул перекидной календарь к Жамину. – Двадцать первое декабря… вас устроит? Остался всего лишь месяц, достаточно ли будет времени на подготовку?

– Так точно! – отчеканил Жамин.

– Что ж! – сказал полковник и обратился к инспектору: – Оповестите других желающих, если найдутся, и… жду от вас проект приказа, а от вас, Жамин, успехов. Идите готовьтесь.

Жамина распирало спросить, что такое «неофит», но, услышав про экзамены, он забыл о своём желании. Он развернулся и строевым шагом вышел из кабинета.

«Ваше высокоблагородие», – вспомнил он своё обращение к полковнику. – А вы все ещё четыре месяца будете юнкерами. А в Рождество Христово вам придётся обращаться ко мне «Ваше благородие»! – Он усмехнулся таким своим радостным мыслям. – А там, глядишь, и «Высокоблагородие»! Чем чёрт не шутит! – И Жамин довёл эту мысль до логического конца: – А только воду мутит!»

Известие о досрочных экзаменах было вовремя. Сегодня восемнадцатое ноября, суббота, короткий день. Завтра воскресенье. На завтра у него был разговор с отцом и роднёй съездить к матушке на могилу, а это аж в Старицу, туда и обратно, как ни крути – целый день! А тут такие новости! И Фёдор остановился у окна подумать.

В задумчивости он смотрел на палисадник во дворе училища, на прозрачную ажурную ограду, на улицу и не услышал, что к нему подошёл дежурный унтер-офицер.

– Господин вахмистр! – обратился тот.

Жамин вздрогнул и обернулся.

– Вам у дежурного по училищу письмо без адреса и подписи, – сказал унтер и пошёл дальше, как будто и не останавливался, хотя по уставу он должен был испросить разрешения отойти.

Жамин посмотрел ему вслед, в таком поведении младшего по чину была и злоба и ненависть, которую юнкера испытывали к Жамину.

«Ну, погоди, – подумал про него Фёдор, – в понедельник занятия по строевой подготовке, ты у меня ещё и настоишься и натопаешься!»

Дежурный обер-офицер перекинул ему письмо с одного стола на другой. Жамин взял, картинно поблагодарил и ушёл.

Он разглядывал, письмо было без адреса и подписи, только написано «Жамину Ф. Г.», но Фёдор видел, что писано рукой Елены Павловны. Он понюхал конверт, от конверта ничем не пахло, и Фёдор почувствовал разочарование.

Он зашёл в класс, репетиция уже закончилась, и в классе было пусто. Было бы лучше прочитать то, что ему написала Елена Павловна, в спальном помещении, но сейчас наверняка там полно народу, юнкера чистятся, ваксят сапоги, надраивают бляхи, готовятся к завтрашнему увольнению, в том числе и дежурный унтер, завтра его дежурство закончится, и он тоже отбудет в увольнение. Фёдор мог этому помешать, объявить ему неувольнение за нарушения уставных правил, но письмо его отвлекло, и он не стал.

Первое, что он прочитал, была фраза в середине письма: «Феденька, я не хотела тебе этого говорить, когда мы встречались, а сейчас скажу – ты мне как брат!»

Фёдор положил письмо на парту и пустыми глазами уставился в окно.

Они встретились две недели назад, единственный раз. С того момента, когда Фёдор передал записку Елене Павловне через Серафиму, прошло больше двух месяцев, и от неё ответа не получил. Всё это время он усиленно занимался. В своём полуэскадроне он был назначен строевым командиром, и тут всё началось. Полуэскадрон состоял из служивых. Училище было старое, основанное 30 сентября 1865 года, со славными традициями, и вопросы дисциплины почти никогда не стояли; в училище из разночинцев стали набирать относительно недавно, всего-то лет двадцать назад. Цук и изводки были выведены за границу закона, и при выявлении наказывались строго, вплоть до отчисления. Однако война внесла свои поправки, на обучение стали прибывать унтер-офицеры из войск, и хорошо, когда они были из вольнопёров, из городских. Но таких было немного, а в основном прибывали такие, как Жамин, – крестьянского сословия, выслужившиеся. Они учились с ленцой, в первую голову старались выспаться и отъесться, строевая подготовка и конная выездка для них были мучительны, они нашагались в действующей армии и уже натёрли задницы армейскими сёдлами, ещё хуже обстояло дело с военными предметами, а ещё хуже с общими. И развился цук. Меняли сапоги, но это ладно, попавший на такой цук всего лишь позже других становился в строй, как гимназисты подкладывали отвечающему стоя кнопки под зад, вызывали к дежурному, и дежурный, выкатив удивлённые глаза, посылал к чёрту. Но и это мелочи. Беда была с дисциплиной: пьянки, самоволки, весёлые барышни и картёжная игра. Жамин корчевал жёстко, иногда жестоко, ему мстили, но он не жаловался и рапортичек не писал, не ябедничал, просто лишал увольнений, иногда зажимал в углу. Ему доставалось жёстче, уже три раза подрезали подпруги. Первый раз он не заметил и свалился при выезде из конюшни. После этого стали подрезать хитрее, рассчитывали на большое усилие; только чуть-чуть, почти незаметно, двумя надрезами с обеих сторон, тогда подпруга лопалась, если всадник посылал лошадь на большой барьер, а сам летел головой вниз, и тут выжить получилось бы не каждый раз. Жамин все эти хитрости знал, первый раз попался, потом тщательно осматривал седловку, пересёдлывал, поэтому перед последними гладкими скачками попросил брата привести чистокровного, переседлал сам и выиграл. Если бы он всё докладывал начальнику училища или инспектору, полуэскадрон лишался бы увольнений еженедельно. Поэтому молчал.

Жамин смотрел в окно, а на столе лежало непрочитанное письмо, и уже не хотелось брать его в руки, но всё же он взял.

Фёдор оторвался от письма и снова стал смотреть в окно: «Эх вы, Елена Павловна, Елена Павловна! Не хотели, чтобы я переживал! Если бы я видел, что вы пришли, я бы прибыл ещё первее! Что же вы так со мной!» Он вырвался вперёд очень быстро, это было необходимо, потому что на первой миле выносливые дончаки, на которых в основном ездило училище, шли бы кучей. Так оно и случилось, и Фёдор увидел, что его зажимают справа и слева и поджимают сзади, это значило, что ему готовят коробочку и вторую милю ему не проскакать – выбьют из седла или завалят вместе с конём. Тогда Елена Павловна и Серафима увидели бы не торжественный финиш вахмистра Жамина на чистокровном английском скакуне по кличке Дракон, а падение и вынос тела на носилках, и ещё живого ли! Поэтому, как только Фёдор почувствовал зажим, он послал Дракона, и тот не подкачал.