Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

ответил городовой, продолжая наблюдать бежавшую уже в конце улицы собаку.

Павел Митрич как-то по-детски хихикнул и только махнул рукой.

«Ничего не понимает г. городовой, хотя и всю военную службу прошел. Разве можно прировнять Витебскую губернию к Олонецкой? И даже того не понимает, что из Невы-то нашу ладожскую воду пьет. Очень просто…»

Начало петербургской весны, когда вскрывалась Нева и появлялись сверху первые караваны, на Павла Митрича производило совершенно особенное впечатление. Он как-то начинал тосковать, и его тянуло на воздух. Раньше этого не было, а под старость тоска прикачнулась. Выйдет утречком старик на набережную Невы и по целым часам любуется красавицей-Невой, караванами барок, пароходами, лодками, рабочей сутолокой и тем оживлением, какое весной дает только большая река. Он точно старался что-то вспомнить – такое хорошее, молодое и счастливое, что уже не вернется, как не вернется река обратно. После Невы весной Павел Митрич больше всего любил Фонтанку, – не река, а угодница. Вот как работает чуть не целый год и передышки не знает до самого рекостава. И сейчас Павел Митрич вышел на Фонтанку и долго любовался закипавшей на мой работой. Сколько барок с дровами, бутовым камнем, кирпичом, песком и разным другим строительным материалом! И все это нужно, и тысячи рабочих находят дело. Всех матушка-Фонтанка накормит, только не ленись. А между барками на шестах пробираются рыбацкие соймы, к которым Павел Митрич относился особенно любовно: все с Ладожского озера рыбку везут.

– Город Санкт-Петербург все скушает, – думал вслух Навел Митрич, любуясь соймами, – только подавай…

Старик останавливался несколько раз в бойких местах. Хорошо работают Христовы работнички и не даром свой кусок хлеба едят. Покатай вот такую тачку с дровами день-то деньской или потаскай кирпичи, – и руки и ноги отнимутся. А как такой настоящий-то рабочий человек ест, как спит – любо поглядеть. Павлу Митричу даже делалось совестно за свою легкую парикмахерскую работу, – разве это работа, ежели разобрать по-настоящему? Одно баловство и даже как будто не к лицу настоящему, природному крестьянину. Павлу Митричу правилось думать о себе, как о крестьянине, и он даже гордился своим крестьянством, особенно весной. Ведь ежели разобрать, так настоящий-то человек – один крестьянин, потому что он всю державу своей крестьянской работой кормит, а все остальное – сущие пустяки. Отыми у барина деньги, – куда он денется? Так и погибнет, как капустный червь. И служба барская – толю пустяки…

– Эх, матушка-Фонтанка, всех-то ты накормишь и напоишь, – восхищался Павел Митрич, точно Фонтанка была живое существо.

Только одно обстоятельство смущало восхищенную душу Павла Митрича, именно, что Фонтанка, конечно, хороша, а вот по течению времени начинает от нее отдавать тяжелым духом, как на дворе парикмахерской, да еще, пожалуй, и похуже. В некоторых местах хоть нос зажимай… Ну, если с судов валят всякую дрянь прямо в воду, так это и Бог велел. А главное, все дело портят тем, что из домов все спускают в Фонтанку. Какой же это порядок?

Подходя к Цепному мосту, Павел Митрич всплеснул руками и громко крикнул:

– Да ведь это Федор Евсеич?!. Ей-Богу, он – и на своей сойме прикатил…

II

Действительно, к громадной барке с дровами приткнулась рыбачья сойма. На палубе этого утлого суденышка стоял седой старик в полушубке и валенках, несмотря на наливавшееся тепло.

– Он, Федор Евсеич! – радостно повторял Павел Митрич, ускоряя шаг. – И в полушубке… Федор Евсеич, здравствуй!..

Старик посмотрел на него и тоже, видимо, узнал. Он что-то крикнул, указывая на барку с дровами.

– Знаю, через барку к тебе попадать, а не вплавь! – крикнул Павел Митрич. – Ах, ты, братец ты мой…

Павел Митрич с большою ловкостью перебрался по тонкой сходне на барку, а с барки уже перелез на сойму

– Ну, здравствуй, Пал Митрич, – здоровался с ним старый рыбак. – Каково прыгаешь?

– А ничего, слава Богу, живем, нога за ногу не задеваем.

– Так, так… На что лучше. Как в городу не жить… Все деньги в городу.

– Денег-то в городе много, а вот добывать их трудно. Очень уж много на деньги охотников…

– И у нас в деревне любят на деньги посмотреть.

Они присели на лежавшую на палубе мачту от паруса и разговорились. Да и было о чем поговорить. У каждого была своя забота, свое дело, а главное – много общих воспоминаний. Они были из одной деревни Кургана, на реке Сяси, и по-деревенски приходились какой-то дальней родней. В Кургане между собою все были родня. Павел Митрич называл старика дядей. Он из своей деревни увезен был еще мальчиком и всю жизнь провел в Петербурге, но своей деревни все-таки не мог забыть. И сейчас Павел Митрич смотрел на дядю с немым восторгом и даже пощупал его полушубок из своей домашней овчины. Правильный, крепкий старик… Жарко, а он валенок не снимет, потому как в валенках ногам мягко.

– Где-то у меня Мишутка запропастился, – говорил старик, приглядывая набережную из-под руки. – Да вон он, пострел… Мишук, подь сюды!..

Мишук, беловолосый четырнадцатилетний мальчуган с загорелым лицом, перебежал через барку и с улыбкой смотрел на Павла Митрича, который почему-то показался ему смешным.

– Внучек мне будет, – рекомендовал старик. – От младшей дочери Авдотьи… Вот учу его рыбу возить в Питер. Ну, Мишук, сбегай-ка за кипяточком… Будем гостя угощать.

Мишук схватил жестяной чайник и полетел на берег.

– Славный мальчуган, – похвалил Павел Митрич.

– Маленькие-то все они славные, а вот какой большим вырастет. Балуется нынче народ и по деревням.

Через десять минут они сидели за чаем, и Федор Евсеич только тут спохватился, что забыл наказать Мишуку купить ситного.

– Не поглянется тебе наш деревенский ржаной хлебушко, Пал Митрич.

– Нет, оставь. Именно деревенского хлебушка и закусим. Соскучился я об нем вот как… Ситный-то надоел до смерти. Вот уж это для меня первое угощенье.

– Кушай на здоровье, Пал Митрич. У нас нынче и по деревням тоже все ситный… Модель развели в лавочке хлеб-то покупать. Бабам это на руку… Ох, портится везде народ! Чаи, да ситцы, да ситный, да матушка-водочка…

Мишук долго смотрел на гостя и наконец не вытерпел, прыснул от смеха. И пиджак короткий, и крахмальная рубаха, и штиблеты, и усы шилом, – кругом шут гороховый.

– Это он над тобой, Пал Митрич, – объяснил Федор Евсеич. – Деревня-матушка… Смешно глядеть на городскую одежу. Мишук-то в первый раз в Питере, вот ему все и смешно…

– Нельзя, брат, в городе вахлаком ходить, – говорил Павел Митрич, вытирая пот с лица. – В аккурате себя надо содержать. В городе одежа – первое дело… А хлебушко,