Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня - Евгений Александрович Костин

о его «отщепенстве»? Сейчас, по прошествии времени данные вопросы выглядят сущим бредом, хотя мы понимаем, что попытки неких шолоховедов «смягчить» историческую оценку главного героя «Тихого Дона», есть иное развитие либеральных интенций оттепели, которая, несмотря на то, что наш главный персонаж, якобы, назвал ее «слякотью», стала синонимом культурной и идеологической расслабленности социума.

Тем-то и хороша была работа Палиевского, наряду, правда, с уже появившимися трудами А. И. Хватова, Л. Ф. Ершова, что национальный гений стал пониматься именно как гений со всеми атрибутами и привязками к исторической судьбе своей родины и мировой художественной мысли.

* * *

Помимо той трезвости, которая мало присуща русскому национальному сознанию и, по существу, в полной мере лишь Пушкин соответствует некоему образцу, в Палиевском ощущалась определенного рода изысканность, аристократизм духа. Я знал, конечно, о его трудной детской судьбе, когда с родителями он попал на работы в Германию, но характер его изощренности был мало связан с этими обстоятельствами. Тут было больше от судьбы в античном смысле слова, преодоление трудностей не во имя последующего наслаждения удобствами и комфортом жизни, но во имя познания ряда существенных смыслов и для него самого, и для отечественной культуры в целом, и не меньше. А это, как говорил один философ, есть чекан личности, который делает тебя независимым и самодостаточным при всех интеллектуальных вызовах эпохи.

Не могу не сказать, что благотворным было влияние Палиевского и в аспекте его критики русского структурализма в советском варианте. Это был во многом местечковый вариант мирового формализма второй половины XX века, без опоры на философскую традицию, на совокупность трудов предшественников, проявлявшийся в желании все изучать и понимать через один метод или одну систему исследовательских приемов. Понятно, что похвалы заслуживало отодвижение филологии от бесцеремонной идеологической матрицы, но практически это направление структурализма носило смехотворный и бесплодный по результатам характер. Он первым увидел все ограничения этого метода и едко высмеял его.

Иногда он и меня упрекал в избыточной философской сложности моих построений, и может быть, сейчас я с ним согласился бы. Но одно нас объединяло, и он, и я, были безусловно преданы такому изучению русской литературы, какое предполагало максимальное погружение в самые глубины русского национального сознания, давало художественный эквивалент интеллекту и духовности народа. Для него не было более худшей характеристики того или иного исследователя, если в нем пробивалась некая субъективистская отрешенность от «общих» мыслей и суждений, от соображений, важных для всех, а не для какой-то части общества. Элитарность как таковая была его (да и моим) настоящим врагом.

Говоря по-иному, влияние Палиевского на читательские умы в период 70-80-х годов было значительным. За ним видели не только ясно выраженную патриотическую позицию, но ее обоснованность, продуманность, духовную выношенность.

Мои личные отношения с Петром Васильевичем складывались не так ярко, как с Гачевым, который все же несколько раз побывал у меня в Вильнюсе, и я получил возможность общаться с ним напрямую и многие вещи понимать даже через интонации и обмен взглядами. Я несколько раз встречался с ним, когда готовился к защите своей кандидатской диссертации, подарил ему несколько своих статей. В целом он отнесся к ним благожелательно, но было видно, что ему нужно какое-то дополнительное усилие с моей стороны, как будто просто научной моей работы не хватало. И он был прав, конечно.

Уже при подготовке своей докторской диссертации «Эстетика Шолохова», какую мне в силу обстоятельств пришлось защищать на самом сломе времен, в июне 1990 года, и главное – в Институте русской литературы (Пушкинском Доме) в присутствии великих мэтров русской науки, включая Д. Лихачева, А. Панченко и многих других, – я понял, что необходимо растворять себя в той или иной научной теме или совокупности проблем целиком, делать все это частью своей личной жизни, своих мечтаний, идеалов, стремлений. Скорее всего, Палиевский почувствовал эту перемену во мне именно после «Эстетики Шолохова».

Встречи после этого события, когда я подарил ему монографию об эстетике писателя, были уже другого, доверительного рода. Особенно эта доверительность усилилась, когда мне удалось определить несколько на самом деле оригинальных подходов к изучению Шолохова, что, по-своему, продолжало его, Палиевского, линию в исследовании творчества этого писателя.

Встречаясь с ним на последней по времени конференции, посвященной Шолохову (2015) в ИМЛИ, я помню, как он обиделся, когда я запамятовал, что уже подарил ему свою книгу «Шолохов forever» ранее и хотел вручить ему вновь – как же можно об этом забыть! И надпись на последней его книге о «Панораме русской классической литературы» очень трогает меня и утешает подчас в непростые минуты жизни, когда ты видишь, что своей работой ты «не подвел», оправдал ожидания тех людей, которым ты особенно верил и которых уважал. Петр Васильевич Палиевский входит как раз в круг таких людей, кому я обязан многим в своей деятельности. Не могу их не упомянуть – Л. Ф. Ершов, П. И. Ивинский, Н. Н. Скатов, Н. А. Грознова, С. И. Шешуков, А. И. Хватов, Г. Д. Гачев, С. Г. Семенова – и вот П. В. Палиевский.

Когда-то, готовясь к конференции, которую собирались посвятить Г. Д. Гачеву, я обозначил тему своего выступления в несколько «барочном» стиле – «Поствозрожденческие флуктуации русской культуры», желая высказаться о яркости и неповторимости гачевского духовного явления. Сейчас же, ведя разговор не только о Гачеве, а и о Палиевском, Светлане Семеновой, Андрее Битове, я понял, что нечаянно угадал главный смысл этого замечательного интеллектуального и художественного феномена русской жизни второй половины XX века, какое не позволило прерваться традиции, продлило ее, определило новые ориентиры развития культуры. Это всё были люди «позднего» русского Возрождения, которое, определившись столетием позже после его начала, через Серебряный век, ворвалось в советскую эпоху, представ замечательной россыпью талантов, блестящих интеллектуалов. Они дали несравненные образцы художественности и философской глубины и повлияли на содержание эпохи больше, чем какое-либо другое общественное движение того времени. В который раз культура России спасала ее самое в безумных переплетениях истории. В этой же преемственности есть и некоторая надежда уже нас самих на будущее России, связанное прежде всего с сохранением ее духовного ядра.

И как вера мертва без любви, так и продолжение национального дела и сохранение России невозможны без памяти о таких людях, о которых было упомянуто выше.

Так что необходима небольшая стилистическая правка по отношению к названию моего выступления на конференции. Это не «повтвозрожденческая», но реально возрожденческая линия русской культуры, идущая от девятнадцатого века во главе с Пушкиным, который был окружен плеядой