Беременная вдова - Мартин Эмис

А его мыслью было: девушки-петушки ужасно редки и ужасно замечательны. Но нельзя ведь жениться на петушке.

— О'кей, женюсь. Если откроешь мне свою тайну.

Семь ночей спустя она сказала:

— У тебя есть телефон Нила Дарлингтона?

— Почему ты спрашиваешь?

— Он очень привлекательный. Я подумала, может, ему хочется потрахаться. А Николас сейчас за границей?

Последовало много «он сказал, она сказала». Потом она сказала:

— Огромная уступка. Необязательно заводить детей прямо сейчас. Скажем, через годик-другой. Договорились? Но честную женщину ты должен сделать из меня сейчас.

…Кенрик, только что вышедший из Пентонвилля, где сидел за использование аморальных средств к существованию, был свидетелем.

Вайолет, на седьмом месяце беременности — от кого, она точно не знала, — выступила в роли свидетельницы.

К алтарю Глорию никто не подводил.

Образчики заявлений, сделанных Вайолет по телефону. «Я ее отдам на удочерение, Ки. По-моему, так луфше всего будет — как ты фитаешь?» И: «Этого ребенка у меня ни за фто не отнимут, Кит! Ни за фто! Ни за фто!» И: «Я ее отдам на удочерение, Ки. По-моему, так луфше всего будет — как ты фитаешь?»

Кит с Глорией пошли посмотреть на ребенка, которого назвали Хайди (в честь соседки Вайолет, алкоголички Хайди). На ужин пожаловал еще один алкоголик, молодой человек в деловом костюме, а еще одна алкоголичка, женщина средних лет в восточном халате, заглянула на чашку кофе. А малышка была прекрасна, подумал или вообразил себе Кит; но пеленка ее была грязна и холодна, а сама она — бледна, с потрескавшимися губами (Вайолет давала ей молоко прямо из холодильника). И все были пьяны. Дом, нормальный с виду дом, был пьян.

— По-моему, Ви, лучше тебе ее отдать на удочерение, — сказал он, когда они поднялись в комнату к Ви.

— Но ведь обидно, — сказала Вайолет. — Обидно. Прямо к горлу подступает.

Хайди не записали на удочерение. Когда ей было шесть недель, пришли социальные работники и забрали ее.

Спустя три месяца после свадьбы пытка трусами была возобновлена.

— Я же тебе говорила, — сказала Глория. — Год или два. Ну вот, я и решила. Не два. А один. Ровно один год.

Десять ночей спустя, после долгих сложных уклонений от разговоров о тайне и после возобновленных угроз насчет Нила и Николаса, она сказала:

— Прошу тебя. Ну прошу тебя…

— Ох, ну ладно. — Если так подумать (а он думал о Хайди), действительно хочется, чтобы дома появилось новое лицо. — Договорились. А теперь давай займемся нормальными репродуктивными сношениями.

— Да, давай. Ты мне не поможешь снять вот это?.. Да, я знаю, — добавила она, выгибая спину, — у тебя не будет никаких возражений против того, чтобы ребенок воспитывался верующим.

Короче. Последовал еще месяц трусов; а потом она ушла от него. Три месяца спустя она вернулась, но другая.

Эта отдельно взятая семейная пара в свое время перепробовала множество схем и жанров, множество разных способов действия: порнотеологический фарс, кошки-мышки, секс-и-магазины, Жизнь. Самое худшее они оставили напоследок: психокошмар, в Париже, на пляс де ля Контрэскарп.

— И что, она покончить с собой никогда не угрожает? — говорит Николас по телефону (из Бейрута).

— Нет. Ничего неоригинального она делать не станет. Например, она ни разу не забеременела потихоньку, ничего неоригинального в этом духе. Покончить с собой она не угрожает. Это неоригинально. Поэтому она делает другое — угрожает уйти в монастырь.

— Господи. Вы по-прежнему спите вместе?

— Она мне дает раз в сто лет. Причем все совершенно традиционно. Как ни смешно, я вовсе не против. Единственный внепрограммый элемент — зловещий изыск. А это, само собой, единственное, что мне никогда не нравилось. Говорит только о деньгах, о религии и о том, что мне место в аду.

— В некотором смысле религия — самая интересная тема на свете.

— Ага, но только если в нее не верить. Вот и она. Созвонимся.

Кит с Глорией приехали на неделю пожить в съемной квартире, где провели свой долгий медовый месяц, две весны тому назад. Только теперь у них не было служанки (о чем не уставала напоминать ему Глория) и погода все время стояла равномерно безобразная. То было настоящее достижение — выжать из Парижа весь его свет, однако Бог или какой-то ему подобный художник с этим справился. В тот день они пили кофе в баре на рю Муфтар. Они только что вошли внутрь из-под протекающего брезента…

— Помнишь, как нас тут арестовали?

— Арестовали? О чем это ты?

— О чем о чем — о том, как нас арестовала полиция, вот о чем. Помнишь, люди в штатском? Il faut prendre votre passeport[117]. И швырнул нас в фургон. Потом, Глория, ты все объяснила на своем безупречном французском, и он нас снова отпустил. Ты сказала: C'est incroyable, çа![118]Помнишь?

— Лучше бы мне на свет не родиться. Нет. Лучше бы тебе умереть. Тебе место в аду. Рассказать тебе, как оно там, в аду? Что там с тобой делают?

Некоторое время он слушает, потом говорит:

— Ладно. Понимаю. Значит, сижу я там, весь обожженный, описанный. И ради чего, собственно?

— Чтобы наказать тебя. Чтобы покарать тебя. Ты разрушил мне жизнь.

Ведь он, разумеется, так и не сдался — на то, чтобы ребенок воспитывался верующим. На то, чтобы ребенок воспитывался без смелости, без понимания того, что такое на самом деле смерть. В тот раз она ушла от него; а когда вернулась, то было поражение (видите ли, ей больше некуда было идти); и разговоры о детях прекратились.

— Надо было тебе остановиться на детском агностике, — сказал он.

— Ага, и вырастить человека такого же мерзкого, как ты? Человека, который считает, что убивать и есть животных, ебаться, видеть сны и гадить, а потом умереть — все это уже само по себе неплохо?.. Разрушил вконец. Полностью. Merci pour tout ce que tu m'as donne. Cher ami[119].

В ту ночь они занимались сексом впервые за чуть ли не месяц, и в этом присутствовала горькая теплотворность, словно у обоих был жар, словно у них болели все кости, ароматное дыхание, ароматная испарина. Близился конец. И он с постыдным размахом следовал ее инструкции в четыре слова. Глория поднялась и пошла в ванную, а когда вернулась, то была одета в черное.