Беременная вдова - Мартин Эмис

После того как умерла Вайолет, Николас на какое-то время сошел с ума, и Тина на какое-то время сошла с ума. Кит с ума не сошел. У него симптомы выражались физически: на три месяца он лишился способности писать от руки (ручка лишь металась по бумаге); потом — целый год больное горло. Вот за что она, Вайолет, его схватила, — за горло. А с тех пор были и другие смерти. Нил Дарлингтон — семнадцать месяцев назад, в возрасте шестидесяти трех, и Кенрик, в 2000-м, в возрасте пятидесяти одного. Вайолет умерла в 1999-м, в возрасте сорока шести.

Сейчас в «Книге и Библии» чувствуется сердцебиение. Потому что сюда входит некто суперобыденный — дама в черном покрывале (не в чадре, а в хиджабе, глаза стильно выставлены напоказ), рука об руку с неэкзотическим мальчиком лет восьми-девяти — одного возраста с Изабель. Они подходят со своими безалкогольными напитками и устраиваются в уголке, и это, как ему кажется, неестественно — ребенок и спокойная пожилая мусульманка в пабе, сделанном из серо-коричневого и пепельного.

— Во что сыграем? — спрашивает она его (голосом без акцента). — В «я вижу»?

— Давай сыграем в «что бы ты больше хотел».

У Кита возникают три мысли, причем в следующем порядке. Первая: что попросить эту женщину снять покрывало ему хочется не более, чем попросить ее для начала его надеть. Вторая: что сейчас ведутся две основные войны между верующими и неверными (причем первая война, война более старая, одной из своих военных целей объявляла «равенство женщин»). Третью мысль подает живущий в нем бывший поэт: но ведь мы как будто бы так хорошо ладили… Он сентиментально имеет в виду Ашраф, и Дилькаш, и Амина, и многих других, включая вдову Сахиру. В 1980-м Нил Дарлингтон, обладавший безгранично дурной славой, обратился в мусульманство для того, чтобы жениться на Сахире — «мечте», поэте и палестинке.

Он слышит, как женщина говорит:

— Что бы ты больше хотел? Иметь двадцать детей или вообще ни одного?

Это наводит на следующую мысль. Как-то вечером Сильвия сказала, что Европе году примерно к 2110-му суждено стать континентом, в основном населенным мусульманами. «У эмансипированной женщины бывает только один ребенок, — сказала она. — Так что, возможно, конечным результатом вашей сексуальной революции будут шариат и чадра… Конечно, так не будет. До всего этого еще сто лет. Представьте себе, что произойдет в промежутке». И вот Кит сворачивает еще одну сигарету и закуривает, и ему жаль, что Вайолет приняла христианство, а не ислам. По крайней мере, она была бы жива.

Он слышит, как мальчик говорит:

— Давай сыграем в «самый дорогой отель в мире».

— Да, хватит уже «что бы ты больше хотел». В баре…

— Я первый… Орешки все стоят миллион долларов каждый.

— Оливки — два миллиона. Плюс пятьсот тысяч, если на палочке. Туалетная бумага стоит сто тысяч долларов за кусочек. Вешалки…

— Тетя, а кто живет в самом дорогом отеле в мире?

— О. Ну, когда он открылся, Джордж Сорос после первой же ночи объявил о банкротстве. На второй день арестовали шейха Дубай, потому что он не смог заплатить за обед. А на третий день даже Билла Гейтса оттуда вышвырнули за шкирку.

Кит поднимает глаза. Она сдувает чадру со словами:

— Я родилась в Каире в тысяча девятьсот тридцать седьмом.

Глория Бьютимэн. Которой сейчас — сколько лет?

Теперь мысли его не идут по порядку — теперь, когда его прошлое пересортируется, словно кубик Рубика. Черна я от щипков любовных солнца, недостаточно темная для Клеопатры, я просто опережаю время, Совет по переписи населения (ее отец — свидетельство о рождении), к тому же цыгане происходят не из Египта, в рисовании есть что-то нечистое, секрет вечной юности и потерянное, украденное десятилетие. Кит вспомнил, что она говорила тогда, в машине, в Андалусии («Знаешь, я ведь и от злости плачу… Что меня заставляет плакать, так это время. Десять лет»). И ночной пот, и плотский день рождения в Париже («Это конец»), когда с ней внезапно начало происходить ее тело.

— Реджинальд, пойди-ка поиграй немножко в «пропихни полпенни», — говорит она, — а я пока произнесу небольшую речь перед этим очаровательным молодым человеком.

Она наблюдает за тем, как мальчик спешит к игре; лицо ее все так же твердо очерчено, подбородок все так же выгнут и сходится в точку, глаза все так же глубоки; но вся она — пятидесятишестилетняя.

— Мой внучатый племянник. Сын дочери Мэри… О, Кит! Ты представить себе не можешь, что это за рай — дважды прожить молодость! Когда знаешь то, что знаешь в тридцать, и делаешь все по-новой. Это было похоже на сбывшуюся мечту. Это было похоже на удивительную игру.

Он обнаруживает, что не в состоянии говорить.

— Вот на что это было похоже. На игру. — Да, в зеркале было лучше, в зеркале было реальнее. — На игру. — Тело в зеркале, сведенное к двум измерениям. Без глубины и без времени.

— Игра, Кит, для которой ты был слишком маленьким. Я была вроде такой шоколадной конфетки. С ликером внутри. Хорошая, но маленьким не годится. Тебе надо было прибавить лет десять. Чтобы появился хоть какой-то шанс. Я как могу утешаюсь тем, — продолжает она, — что разрушила тебе жизнь. Права была я. Это время было неправо.

— Твой план. В нем была слабина.

— Да. Когда юность кончилась, мне было уже не двадцать — мне стало сорок. Прощай.

— Прощай. Кенрик умер. Нил умер. Ви умерла.

— Ви? О! Ты, верно, чувствуешь себя страшно виноватым! Но ничего, ты ведь все равно никогда ее не любил. И меня ты никогда не любил.

— Нет. А ты никогда не любила меня. Разумеется. Я тебе даже и не нравился никогда.

— Нет. Как я всячески старалась тебе объяснить, много лет назад. Ты ужасно противный.

— Ладно. Но скажу тебе одну вещь. И это правда. Моя память тебя любит. Прощай.

И он, как в тумане, подумал (и продолжал думать и потом): означает ли это что-нибудь — в историческом смысле? То, что Глория родилась мусульманкой, что Глория Бьютимэн родилась в стране Хасана аль-Банны, и Аймана аль-Завари, и Сайда Кутба. Связано ли это с чем-нибудь? С Нью-Йорком, Мадридом, Бали, Лондоном, Багдадом, Кабулом? Вероятно, лишь в одном. Глория — визит не из истории, извне. Она — визит из другого времяисчисления.

Над речкой… над речкой ива. Над речкой ива свесила седую // Листву в поток… Но долго это длиться не могло. И вымокшее платье потащило // Ее от песен старины на дно, // В муть смерти.

Так и вышло, что в ту ночь (седьмого сентября), десять лет назад, Кит оказался в комнате наедине с тяжело дышащим телом.

Она была без сознания более сотни часов, и он сказал ее матери и брату, что приезжать не имеет смысла, она не очнется, и приезжать не имеет смысла, приезжать из Андалусии, из Сьерра-Леоне… Время близилось к полуночи. Тело ее было плоским, провалившимся на приподнятой койке, вся живость ушла; но линия жизни на мониторе продолжала колебаться, словно детское изображение океана, и она продолжала дышать — дышать со сверхъестественной силой.