Беременная вдова - Мартин Эмис

Николас был в Юго-Восточной Азии, и прошла пара недель, пока им удалось поговорить. Он позвонил за счет абонента из отдававшейся замогильным эхом комнаты в Калькутте.

— Ты представь себе, — говорил Кит. — Просыпаешься в день собственной свадьбы. Пытаешься отделить факты от вымысла. А тут рядом с тобой лежит этот снеговик. Твой жених. — Последовало молчание. — Николас?

— Я здесь. Что ж, она довольно быстро переметнулась обратно.

— Слушай, это самое, я признаю, в этическом смысле это не особенно хорошо, но все не так плохо, как кажется. Господи, в ту ночь я был вне себя от ужаса. И она тоже. Глаза у нее были твердые, как камни. Как драгоценные камни. Но в каком-то смысле все правильно.

— Вот как? Почему?

— Понимаешь, она — женщина не обездоленная. Она — женщина отвергнутая. — Понимаешь, Николас, ее тело, с его впадинами и подъемами, с его женственными преувеличениями, задвинули ради чего-то в форме иглы. — В душе она ненавидела его уже много лет. С тех самых пор, как он этим увлекся. Женщина отвергнутая. У нее, как она говорит, были «десятки мимолетных романов», и тем не менее она ухаживает за Хью с семидесятого года. Потерянное десятилетие. Она в полном бешенстве из-за этого потерянного десятилетия.

— Можешь мне не говорить. От этого она стала еще более религиозной. Все они так. Как случится что-нибудь хреновое, они просто берут и удваивают ставки.

— Ну да, но не в том смысле, что ты думаешь. Она считает, что это ему наказание от Бога — согласно ее инструкциям. По крайней мере, раньше считала. С Хью дело совсем хуево, не может ни ходить, ни говорить, — ничего. А она еще пересчитывала одну за другой его функции. И вдруг он раз — и в безопасности.

— И это поколебало ее веру.

— Да, немного. Бедняжка пару дней была в ужасном состоянии. Но воспряла духом.

— Не понимаю, ты иронизируешь или нет.

— Я тоже не понимаю. Теперь уже не понимаю. И еще, ты послушай. Хью ведь лишили наследства, так? То есть он овощ. И еще, ты послушай. На днях мы утром занимались сексом; вдобавок к тому имел место зловещий изыск. И вот она сидит за завтраком, а у нее — по всему лицу. Тосты ест. Чай пьет. Потом поднимает глаза и говорит: «Лучше бы это произошло два года назад. Тогда Проберт подошел бы идеально». — Последовало молчание. — Николас?

— Я здесь. Стало быть, она поселилась у тебя.

— Ага, с одним условием. Она сказала: «Нам придется обручиться. Тебя это ни к чему не обяжет. Да и меня тоже. Просто ради моих родителей». Я говорю, о'кей. Она со мной. У нее ни гроша. К тому же она в отчаянии. Это замечательно.

— Кит. Не женись на Будущем.

— Нет. Знаешь, с ней никогда не сравняться. Ее тайна все еще кипит вовсю там, внутри. И я не понимаю. Чего в наши дни еще можно стыдиться?

— Не женись на мисс Вешалке-для-полотенец.

— Конечно не буду. Что я, по-твоему, спятил?

Одним из первых его дел после того, как Глория переехала к нему, было отвезти ее в тюрьму. «Я не хочу в тюрьму», — говорила она. И все-таки поехала. Они отправились навестить Кенрика, сидевшего в Брикстоне во время доследования. Все время, пока они там были, Глория держалась молодцом, но после заплакала. «Такой симпатичный, — сказала она в машине (с товарищеским чувством, подумалось Киту), — и такой напуганный».

Потом он отвез ее в приют для молодых женщин Армии церкви. Навестить Вайолет (у которой под глазом был очередной синяк). Все время, пока они там были, Глория держалась молодцом, но после заплакала. «Это место похоже на библиотеку, — сказал Кит в машине. — Только никто не читает». А Глория ответила: «Потому что у них от стыда нет слов».

Единственной вещью, по поводу которой они ругались в первые несколько месяцев, были деньги. Ах да — и женитьба. В голове у нее эти две темы были связаны.

— Если мы сейчас разойдемся, — говорила она, — я останусь ни с чем.

— Я не хочу сейчас расходиться.

— Но что, если мне встретится мистер Новый Год?

— Ты рассуждаешь нелогично. Если тебе встретится мистер Новый Год, мои деньги тебе не понадобятся. То есть нынешние деньги. У тебя будут деньги мистера Нового Года. То есть прежние деньги.

— Мне хочется иметь возможность что-то отложить. Утрой мое содержание. Все равно большая его часть уходит на ерунду для спальни. Какой ты эгоист.

— Ох, ну хорошо.

В апреле она повезла его в Эдинбург, познакомить со своими родителями (случай был дурацкий), а в мае он повез ее в Испанию, познакомить со своими.

La casita de campo — домик в деревне. Путешествия — это почти всегда искусство в движении (поездка — это почти всегда в меру короткий рассказ), поэтому сперва — животные. В Эдинбурге были свои животные: попугай в кухне, слон в гостиной. А в campo были свои животные: птицы и пчелы, назойливые куры со своими строгими лицами невротиков, со своей походкой, словно у заводных медсестер; медведеподобная овчарка, старая Кока, которая тычется тебе в пах и издает громкие стоны немощи и отчаяния. Повсюду вокруг и наверху — кратеры и рашпили сьерры.

— Давайте, я вам помогу, — предлагает Глория.

— Никак не отходит, — отвечает Тина. — Да что же она такое сделала?

Николас когда-то говаривал, что так хорошо ладит с матерью, потому что они ровно одного возраста. Но Тина немного постарше Кита — ей пятьдесят один. Карла, который старше ее на девять лет, поместили в тень.

— И как она ухитрилась? — вопрошает Тина, перед которой стоит пластмассовое ведро, и она стирает одно из платьев, которое забыла Вайолет после своего недавнего визита. По всему седалищу платье покрыто толстым слоем грязи. — Наверное, упала на попу в грязь. Только вид такой, как будто это просто втирали…

Наступает молчание.

— Куда она ходит, мам? Когда бывает здесь.

— Да просто в бары ходит. Раньше ходила в цыганский табор. Целые днями, неделями там пропадала. Пока ее не выгонят.

Глория говорит:

— Цыгане, по сути, настоящие пуритане. Считается, что нет, но это так. К тому же они происходят не из Египта.

— Я ее мать, но она для меня — полная загадка. Когда она сюда приезжает, так хорошо ведет себя с папой. Ни на шаг от него не отходит. По-моему, сердце у нее очень доброе. Но почему же тогда?..

В саду отеля «Рейна Виктория» стоит статуя Райнера Марии Рильке, который нашел тут пристанище, решивши проспать, промечтать Первую мировую войну. Здесь поэт — чьей темой был «распад реальности» — отлит из черной бронзы, покрыт царапинами, трещинами, вид у него ободранный, измочаленный, словно у человека, по которому пропускают электрический ток. Статуя заставляет его вспомнить о Кенрике последних времен: лицо средневековое, друидическое, высечно из камня… Кит чувствует на себе укоризненный взгляд невидящих глаз Райнера Марии.