«Чувствую себя очень зыбко…» - Иван Алексеевич Бунин

class="p1">Вот передо мной вырезка из московской “Правды” за <19>24 год: “Просматривая печать белой эмиграции, кажется…” – какой прекрасный русский язык! – “кажется, что попадаешь на маскарад мертвых… Бунин, тот самый Бунин, рассказ которого был когда-то подарком для всей читающей России, позирует теперь под библейского Иоанна… выступает в черном плаще, как представитель своего разбитого революцией класса, что особенно ярко сказывается в его «Несрочной весне»… Здесь он, мракобес, мечтает в своей злобе о крестовом походе на Москву…”

Вот вырезка из московских “Известий” за <19>25 год: опять начинается за здравие, с похвал – “Митина любовь” произведение такое, сякое, – а кончается опять за упокой: “Но тем-то это произведение и показательно для эмигрантской психики, психики опустошенной, проституированной… ибо Митя предан пороку Содома и идеалу Мадонны…”

Вот московский журнал “Прожектор” со статьей Воронского, который опять загоняет нас в гроб. “Бунин, – говорит Воронский, – показал нам себя и вообще образ человека в стане белых, дотлевающего в могильной яме, – смотри его великолепный, скульптурный рассказ о несрочной весне…” – Нужды нет, что мой Митя умер за двадцать лет до эмиграции и что в “Несрочной весне” изображен человек вовсе не из эмигрантской “могильной ямы”, а как раз наоборот – из московской: этим Горбовы и Воронские не смущаются, ведьмовская кухня в Москве работает!

Да работает подобная же кухня и здесь, в Европе, – например, кухня пражская, называемая “Волей России”, во главе с Виктором Черновым, Лебедевым, Слонимом, Пешехоновым, который уже давно славится своими проклятиями эмиграции, совершенно, по его мнению, сгнившей заживо. Из Москвы постоянно раздается по нашему адресу: “Мертвецы, гниль, канун вам да ладан!” Но не отстает от Москвы и Прага. И вот опять: только что просмотрел в последней книжке “Воли России” “Литературные отклики” некоего Слонима, который счастливо сочетает в себе и заядлого эсера, и ценителя искусств, и переводчика: если не ошибаюсь, это тот самый Слоним, что сравнительно недавно выбрал из всех десяти томов любовных мемуаров Казановы эпизоды наиболее похабные, перевел их и издал двумя книжками. Удивительные “отклики”! Будучи якобы врагом большевиков, а на самом деле их единоутробным братом, который грызется с ними только из-за частностей, подхватывая московский лай на нас, Слоним даже и Москву перещеголял: ничего подобного по лживости и пошлости я, кажется, даже и в московских журналах не читал.

Отклики эти – обо мне, о Гиппиус и вообще об “эмигрантской литературной знати и ее придворной челяди”, как с лакейской яростью выражается Слоним. А придрался он ко мне из-за журнала “Версты”. Он и сам невысокого мнения об этих “Верстах”, он отзывается о них на своем смехотворном жаргоне тоже не очень почтительно:

“«Версты», – говорит он, – обращены лицом к России, и это хорошо. Но еще лучше было бы, если бы обращены они были своим лицом!”

(Странная картина: “Версты” обращены лицом, “и это хорошо”, но обращены чужим, а не своим. Ничего не вижу тут хорошего!)

“Ядро «Верст», даже если его тщательно вышелушить, оказывается окрошкой… Оригинального в них лишь поэма Цветаевой – трагическая поэма любви, вознесенной над жизнью, вне жизни, как гора над землей, и жизнью земно раздавленная”…

Слоним захлебывается от Цветаевой. Он посвящает ей в своей статье и еще немало столь же высокопарной ахинеи, как только что приведенная. Он говорит:

“Смысл у Цветаевой сгущен, сжат… У нее патетический избыток, напряженность высокого строя души (а не духа только) в замкнутом словесном ряде…

Контраст творчества Цветаевой и состоит в этом сочетании: бессмертность, сжатая в лаконичность, вихрь, заключенный в отрывистость, страсть к бескрайности в подобранной формуле”…

Он, с великолепным презрением к простым смертным и с восторгом перед своим собственным умом и вообще перед самим собою, фыркает:

“Мне всегда странно, когда я слышу, что иные простодушные, – вернее, простодумные, – читатели не находят у Цветаевой ничего, кроме набора слов, и никак не могут докопаться до смысла ее стихов… На высоте люди со слабыми легкими задыхаются!”

Все так: легкие у Слонима удивительные, человек он не “простодумный”, прекрасно “докапывается” до “сгущенного” смысла Цветаевой и в совершенно телячьем восторге от своих раскопок. Но к “Верстам” он, повторяю, почти столь же непочтителен, как и я, который нашел их прежде всего просто прескучными со всеми их перепечатками Пастернаков, Бабелей, каких-то Артемов Веселых, поэмой Цветаевой насчет какой-то горы и “красной дыры”, россказнями Ремизова опять о своих снах, о Николае Угоднике и Розанове. Слоним, повторяю, в восторге только от Цветаевой. Но и тут – не водит ли он кого-то за нос? “Цветаева – новое, – говорит он. – Она перекликается с теми, кто в России!”

Так вот не за эту ли перекличку он и превозносит ее, а на меня ярится за то, что я будто бы ни с кем из России не перекликаюсь? Впрочем, я полагаю, что он все-таки не настолько “простодумен”, чтобы думать, что в России я пользуюсь меньшим вниманием, чем Цветаева, и что я уж так-таки ни с кем там не перекликаюсь. Нет, он, вероятно, это понимает, да все дело-то в том, что совсем не с теми перекликаюсь я, с кем перекликается Цветаева. И каких только грубостей и пошлостей не наговорил он мне за это в своих “откликах”!

“Бунин скверный критик… Об этом можно было бы и умолчать, но Бунин типичен для всей нашей (эмигрантской) литературной знати и ее придворной челяди… Как-никак Бунин имя крупное… Он очень хороший писатель, хотя для меня мертвый… Единственно живым для него является мир мертвых, как для героя его «Несрочной весны»… Я уважал бы его, если бы он старался принять и понять новое. Есть ведь такие писатели, которые умели, в гроб сходя, благословлять… Но для этого надо обладать чуткостью, отзывчивостью и умственной широтой, чего нет у Бунина… Он безнадежно глух, ослеплен политической злобой, скован самомнением. А ведь точно по команде Бунин объявлен красой и гордостью русской эмиграции, литературы, искусства и прочая, прочая”…

Вот каков оказываюсь я, мертвый, глупый, косный, слепой, глухой, перед Слонимом, перед его жизненностью, перед его пониманием и приятием “нового”, перед его чуткостью, отзывчивостью, умственной широтой, его зорким оком и великолепными ушами. (Да и не один я, а вся эмигрантская “литературная знать и ее придворная челядь”). Но вот неразрешимые вопросы: каким образом ухитряюсь я при всех моих вышеперечисленных качествах все-таки быть “очень хорошим” писателем? Почему я должен принимать и вкушать всю ту мерзость, которая подносится нам “новой” Россией, как тот сосуд, полный гадов, что спустился во искушение Петру апостолу, когда он “взалкал и