«Чувствую себя очень зыбко…» - Иван Алексеевич Бунин

так или иначе “выводя в расход” своих политических, “классовых” врагов. Помещик непременно кровопийца, купец – паук, поп – тунеядец, отравляющий народ “опиумом религии”, неугодный писатель – ретроград, слепец, озлобленный противник всего “молодого, нового”, клеветник на народ, на молодежь, – сколько уже лет этой красной песне, этой чекистской работе?

Они звона не терпят гуслярного,

Подавай им товару базарного,

Все, чего им не взвесить, не смерити,

Все, кричат они, надо похерити,

Только то, говорят, и действительно,

Что для нашего тела чувствительно…

Когда это писалось? Да еще в шестидесятых годах, когда писались и эти строки:

Други, вы слышите ль крик оглушительный:

“Сдайтесь, певцы и художники! Кстати ли

Вымыслы ваши в наш век положительный,

Много ли вас остается, мечтатели?

  Где ж устоять вам, отжившему племени,

Против течения?”

Вот как, значит, не нова эта кличка: “мертвецы, отжившее племя”. Она изобретена еще тогда, когда Чернышевский “разрушал эстетику”, Писарев громил Пушкина как представителя “отжившего класса тунеядцев”… С тех пор и пошло. На Тургенева кричали за Базарова, на Гончарова – за Марка Волохова и писали буквально так: “Этот живой труп совершенно не понимает и не знает русского народа” – цитирую по воспоминаниям Кони. “Преступление и наказание” Достоевского расценивалось (и не где-нибудь, а в “Современнике”) опять-таки буквально так:

“Клевета на молодое поколение… Дребедень… Глупое и позорное измышление, произведение самое жалкое…”

А что писали даже про Глеба Успенского? Этому трудно поверить, но это сущая правда: его разносили за “хмурый и желчный пессимизм” и – за “полное незнание народа”!

Что ж после этого дивиться, что Скабичевский писал про Льва Толстого, что “этот граф в то время, как вся Россия кипит новой жизнью, плетет роман какого-то Левина с его коровой Павой”, что были объявлены злостными ретроградами и тем надолго “выведены в расход” из литературы Лесков, Майков, Тютчев, Писемский, Константин Леонтьев… А что было Чехову за его “Мужиков” и мне за мою “Деревню”, “Ночной разговор”, вообще за мои “наветы” на народ, который я будто бы писал только “черными, неправдоподобными” красками, приписывал ему ту жестокость, которой у него и в помине будто бы не было? И вот опять, опять та же песня, слово в слово та же. Опять, опять —

Как будто хором чушь городит

Сто сорок тысяч дураков!

Но точно ли они дураки? Дураки-то дураки, да все-таки не такие, какими им быть велит их профессия “водить за нос”. Часто они столь презренны, что язык не повертывается возражать им. Но как же не возражать – не ради них самих, конечно, а ради тех “малых”, коих они соблазняют? Они пускают клеветы самые нелепые, но ведь от всякой клеветы всегда что-нибудь да остается, худая молва быстро бежит:

– Свинья – борову, а боров – всему городу!

Какой-нибудь площадной лохмач орет, тычет на тебя пальцем:

– Товарищи! Он хотел царь-пушку украсть и немцам продать!

Но, по-моему, даже и ему надо отвечать:

– Врешь, лохмач, врешь!

Они этого терпеть не могут. Они, совместно с чернью, поднятой ими на бунт, зарезали твоего отца, убили мать, изнасиловали сестру и жену, сожгли твой дом, напакостили в церковном алтаре, разорили и опозорили на весь мир твою родину, всячески растлевают твой народ, превращая его в пьяное от крови и грабежа стадо, – и называют все это “новой, прекрасной жизнью”, “очистительной грозой, бурей”, но ты молчи, не только молчи, а на коленки падай и кричи со слезами восторга:

– Благодарю, благодарю, понимаю и приемлю!

И попробуй-ка не сделать этого: быть тебе у “стенки” в прямом или переносном смысле этого слова! Тут даже и молчанием не отделаешься. Вон Шиллер, славивший революцию, певший “Песню о колоколе”, пытался молчать, когда увидал, понял, что это за штука:

Заключись в святом уединенье,

В мире сердца, чуждом суеты, —

Красота живет лишь в песнопенье,

А свобода в области мечты!

Но разве это помогло ему, разве ему простили его “уход от жизни”, за отсталость от ее “величаво и бурно несущегося потока”? Каков бы ни был этот поток, все равно беги за ним и славословь его! Вот, казалось бы, чем можно восхититься в российском потоке, уже почти десять лет несущем только одну небывалую еще на земле мерзость? Величайшее зверство, величайший разор, всяческая моральная и физическая грязь, пещерный холод и голод, пожирание себе подобных…

Все равно принимай и славословь! Невежда и хам ни с того ни с сего объявил заборную орфографию: опять покоряйся, пиши по ней! Я отвечаю: не могу, не хочу – уже хотя бы потому, что по ней написано за эти десять лет все самое низкое, подлое, злое, лживое, что только есть на земле. Нет, моги, пиши! Вот я вижу книгу стихов, напечатанную по этой самой орфографии в Париже и почему-то посвященную Гансу Андерсену, Чарльзу Диккенсу, книгу одного из этих “новых, молодых, живых”, и читаю:

Ночью судной

Все ангелы сидят на суднах…

И далее:

Пишу стихи при свете писсуара,

Вдыхаю запах лета и мочи…

Что это такое? Это стихи какого-то Бориса Божнева. Но вы думаете, что я, Бунин, смею сказать – ну, просто, что мне Божнев, извините, не нравится. Никак нет, меня тогда за Можай загонят, как мертвеца, глупца, слепца, осмелившегося лезть в критики. Кто загонит? Да любой Марк Слоним из “Воли России”. А ведь этими Слонимами хоть пруд пруди.

Автор статьи в “Последних новостях” возмущается: “Нелепо звучат слова Горбова о капитализме в применении к «Митиной любви»… Горбову многое нравится в произведениях Бунина, но канон велит ему находить в «Деле корнета Елагина» вымирание дворянской России, и он подводит всю повесть под ярлык «мертвой красоты»… Горбов цитирует Бунина, восхищается им… Но тотчас же называет его художником навсегда ушедшей России и даже в «Цикадах» находит социальную базу… Мертвую красоту находит он и у Мережковского, Зайцева и Алданова… Алданова Горбов обвиняет даже в подавлении адмиралом Нельсоном неаполитанской революции…” – Но возмущайся, не возмущайся, а Горбовы свое дело делают!

“Кого тут ведьма за нос водит?” Ведь не идиот же этот Горбов. И главное, вовсе не случайность и не новинка та чушь, которую городит он, как сто сорок тысяч дураков.