«Чувствую себя очень зыбко…» - Иван Алексеевич Бунин

будто одной и той же лохматой фигуре, махающей короткими руками на эстраде вдалеке, среди мраморных колонн… Вспомнилась голая, как сарай, затоптанная, заплеванная зала, служившая для одной из виденных мной чрезвычаек, где чекисты заседали на золоченых стульях, – недаром же золото считается символом могущества и власти! – и один за другим подмахивали смертные приговоры “в порядке проведения в жизнь красного террора”… Потом представилась мне эта “золотая” матросская кровать с лежащей на ней матросской Аспазией… А матрос, кончая песню, натужно заносил вверх мрачно окрепшим голосом:

Если ж ты мне, мой ангел, изменишь,

Будет месть моя зла и страшна,

И весь мир от меня содрогнется,

Ужаснется и сам сатана…

И вдруг, точно сорвавшись с тугой, опостылевшей привязи, залихватски, ухарски, необыкновенно гладкой, скользящей, сверкающей скороговоркой взвился:

Э-эх, жил бы да был бы,

Пил бы да ел бы,

Не работал никогда!

Жрал бы,

Играл бы,

Был бы весел завсегда!

И все это так ярко, так легко и откровенно, с такой полнотой и убежденностью вырвалось у него из груди, что я так и подскочил:

– Вот он, вот, подлинный, настоящий красный гимн! Не марсельеза там какая-то, не интернационал, вовсе нет, а именно она, эта изумительная, ошеломляющая своим ритмом и своей жаждой “пить да жрать” частушка! Тут для этого “борца за социализм” весь закон и все пророки!

А матрос, развратно вихляя голосом, весь охваченный сладостью своей заветной мечты, упиваясь и темпом, и смыслом своего “гимна”, все катил и катил на все лады:

– Пил бы, да ел бы,

Не работал никогда!

Жрал бы,

Играл бы,

Был бы весел завсегда!

<3 июля 1926 г.>

“Кооперативная Заря”. Кто поверит, что был и такой журнал? А ведь был, был.

* * *

В память совместного сиденья в Таганской тюрьме за подписание Выборгского воззвания один знаменитый кадет подарил другому, еще более знаменитому, серебряную пепельницу в виде тюремной параши: вспоминай, мол, и гордись.

* * *

А.А.Б. рассказывал мне, как захватил он в славные и приснопамятные февральские дни министерство финансов:

– Очень великолепно захватил! Вижу, стоит и орет в грузовике какой-то длиннейший лохмач студент. Я его за шиворот – “чего попусту орать, надо дело делать, едем захватывать министерство финансов!” – И поехали, и захватили, и даже без малейшего сопротивления со стороны противника. А вечером закатили на радостях знатный обед, собралось порядочно народу тоже из числа тех, что в этот день что-нибудь захватывали, а я и говорю им, смеясь: “Братцы, а теперь давайте новый переворот устраивать, контрреволюционный, захватывать все сначала и уже не под красным флагом, а опять под монархическим. Ей-Богу, еще легче захватим!”

Веселые были вообще деньки. Недаром еще и теперь некоторые “февралисты” плачут от умиления:

– Боже, какой тогда был всеобщий народный подъем, порыв к новой прекрасной жизни!

* * *

Воспоминания г. Маргулиеса о князе Кропоткине.

Казалось бы, что после того, что случилось, волосы должны встать дыбом у каждого, читающего подобные строки. Казалось бы, автор должен был бы просто кричать:

– Послушайте, послушайте, какие страшные, неправдоподобные вещи рассказываю я вам!

А меж тем ничего подобного. И автор совершенно спокоен, и читатель читает как ни в чем не бывало.

“В конце семнадцатого года мы собирались на квартире Кропоткина для обсуждения вопроса о создании Лиги Федералистов”…

Конец семнадцатого года – что уже было тогда в России? А вот люди собирались и “создавали” еще одну “Лигу” – уже тысячную из числа тех несметных, что все создавались и создавались в том кровавом сумасшедшем доме, в который уже превратилась тогда вся Россия!

Но что лига! – Дальше рассказываются вещи гораздо более ужасные.

В марте восемнадцатого года большевики выгнали Кропоткина из его квартиры. Он покорно перебрался на другую, но большевики выгнали его и оттуда. И тем не менее он “стал добиваться свидания с Лениным” – в пренаивнейшей надежде заставить его раскаяться в том чудовищном терроре, который уже шел тогда в России – и таки добился этого свидания.

“Кропоткин, – рассказывает г. Маргулиес, – был в добрых отношениях с Бонч-Бруевичем, и вот у него-то в Кремле и состоялось это свидание…”

Читаешь и глазам не веришь: как, Кропоткин все еще продолжал быть “в добрых отношениях” с этим редким даже среди большевиков негодяем, затесавшимся в Кремль? Оказывается, продолжал… И мало того: пытался при его помощи повернуть большевистские деяния на путь гуманности, права! А потерпев неудачу, “разочаровался” в Ленине и говорил о своем свидании с истинно младенческим удивлением:

– Оказывалось, что убеждать этого человека в чем бы то ни было напрасно. Я упрекал его, что он за покушение на него казнил две с половиной тысячи человек. Но это не произвело на него никакого впечатления…

А затем пришлось удивляться еще более: большевики согнали князя и с другой квартиры, и “оказалось”, что надо переселяться в уездный город Дмитров, а там существовать в столь пещерных условиях, какие и не снились самому заядлому анархисту. Там Кропоткин и кончил свои дни, пережив истинно миллион терзаний: муки от голода, муки от цинги, муки от холода, муки за старую княгиню, изнемогавшую в непрерывных заботах и хлопотах о куске гнилого хлеба…

“Кропоткин, – пишет г. Маргулиес, – мечтал раздобыть себе валенки. Да так и не раздобыл – только напрасно истратил несколько месяцев на получение ордера на эти валенки…”

И далее:

“Вечера Кропоткин проводил при свете лучины, дописывая свое предсмертное произведение об этике…”

Можно ли придумать что-нибудь страшнее? Целая жизнь (жизнь человека, близкого в юности к Александру II), ухлопанная на революционные мечты, на грезы об анархическом рае, – это среди нас-то, тварей, еще не совсем твердо научившихся ходить на задних лапах! – и, как венец всего, голодная смерть при лучине, среди наконец-то осуществившейся революции, возле рукописи о человеческой этике!

Я видел Кропоткина только раз, – был у него тоже на каком-то заседании в его первой квартире, – и вынес от него прекрасное, но необыкновенно грустное впечатление: очаровательный старичок самого высшего света – и совершенный младенец.

* * *

“Реакция превратила Россию в дортуар при участке”… Это “крылатое слово” пустил в 1904 г. другой князь, тоже один из знаменитых князей интеллигентов, и его долго с восторгом повторяли… Великая страна ломилась от преизбытка жизни, расцвета. А мы с своей колокольни видели только “участок”… С ума можно