Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич

признание, звание заслуженного… В тот момент он предстал таким, каким его явила Природа при рождении. Исповедь? Да, это была исповедь! И, Господи, мне довелось её выслушать!

* * *

По инициативе нашего с Володей друга, народной артистки Молдавской ССР Нелли Каменевой, мы были приглашены в Молдавию на празднование пятидесятилетия Русского драматического театра.

Новое руководство Министерства культуры Молдавии благоволило к Володе. К тому же там теперь работала его ученица – Светлана Гладкова, окончившая в Ленинграде режиссёрский курс. Володю приглашали то прочесть цикл лекций по режиссуре, то в жюри какого-нибудь творческого конкурса. Он соглашался на эти поездки ради заработка, но более всего – из-за тоски по театру, из непреходящего интереса к актёрам. Это составляло смысл его прошлого. Немало значило и то, что у Володи установились собственные отношения с Дмитрием Фемистоклевичем. Когда вышла его книга «Театр моей юности», Володя захотел послать её Диме. Задумался: «Не знаю, что ему написать. Не могу же я желать ему счастья, если сам у него это счастье отнял». До ареста Дима какое-то время работал в бакинском Театре русской драмы заведующим музыкальной частью, дружил с главрежем Савченко. Театр знал и понимал. Володина книга ему понравилась. Он поблагодарил его. Письмо закончил так: «Берегите Тамарочку, Владимир Александрович!»

Я бывала в Кишинёве не раз, но даже близко не подходила к кварталу, где располагался театр, из которого меня выдворили. Володя уговаривал предать давние события забвению, доказывал, что они никакого отношения к новому руководству и к новой труппе не имеют.

Зал, сцена, фойе театра – всё оказалось перестроенным, обновлённым. Вечер вела Нелли Каменева. Рассказывала об истории театра, перечисляла имена работавших в нём режиссёров. Володю назвала в числе самых ярких. Говорила и обо мне.

Бывшего парторга, который когда-то провозгласил: «Такие, как вы, всегда будут зависеть от нас», – уже не было в живых. Инициатор же моего увольнения, прежний директор, приравнявший себя к «океану», присутствовал. Сидел в числе почётных гостей. Вперив в меня тупой взгляд, казалось, искал ответа на гвоздивший его вопрос: «Что за времена? Ведь я же её угробил! Так что же я упустил, если они оба здесь, на равных правах со мной?»

Сожалела ли я о том, что этот злобный «идеолог» пресёк мою актёрскую биографию? Не знаю. Я работала в театре, не имея за плечами профессиональной школы, да и спасительная молодость к тому времени уже прошла. Но сцену мне пришлось оставить именно в тот момент, когда, по формуле Бориса Пастернака, дыхание «почвы и судьбы» могло перерасти в искусство.

Однажды Союз писателей Молдавии проводил конкурс по прозе, и Володя как член жюри проголосовал за присвоение второй премии талантливому, как он считал, рассказу. По условиям конкурса имена авторов значились под девизами. Когда фамилию писателя С. обнародовали, они с Володей познакомились, и между ними завязались добрые отношения. Он настойчиво приглашал Володю приехать погостить у его родственников в деревне, на самом берегу Днестра. Володя когда-то снимал у А. П. Довженко фильм о коллективизации на Украине и мечтал побывать в молдавском селе, славившемся крепким хозяйством. После двух наших поездок на озеро Селигер, где колхозное хозяйство чахло и деревня спивалась, это было ему особенно интересно.

Получилось так, что мы заехали в село к новому Володиному знакомому, когда он сам находился в поездке по Сибири. Встретить нас он поручил семье своей сестры. И только дней через пять во двор въехала повидавшая виды хозяйская «Волга». Вечером за столом, уставленным молдавскими винами, мамалыгой, соленьями из погребов и прочей деревенской снедью, хозяин всё говорил и говорил о могучих реках Сибири, о промыслах, лесах, людях. Искренне восторгался. Хорошо смеялся. И был трогательно благодарен, что среди общего шума я одна его внимательно слушала.

Молдавское село было действительно зажиточное, дом – гостеприимный. Но нам ещё предстояли встречи в Кишинёве, и мы торопились туда. По дороге в Кишинёв С. стал просить уделить ему один день, чтобы послушать его новую военную повесть. Читал её сам. Мы слушали с интересом. Он не только ждал, а прямо-таки требовал советов. Крупным мастером он, разумеется, не был, но талантливым самородком – несомненно. Позже мы предлагали его повесть в разные издательства, досадовали на отказы.

Редко, кстати, приходилось видеть более бедную квартиру, чем та, в которой С. жил в Кишинёве: железная кровать, полка с книгами, телевизор первого выпуска. В кухне на двух столах сушился липовый цвет: ранение задело лёгкие фронтовика. Разуверившись во врачебной помощи, он лечился, как советовали знахари. Показал нам фотографии двух своих дочерей. А почему он живёт один, мы спросить не решились.

Я задерживалась в Кишинёве. Володе надо было уезжать в Ленинград. С. вызвался отвезти его к поезду. Когда мы возвращались с вокзала, увлечённо рассказывал о своих «лучших днях в году». Так он называл сбор полка: совместные поездки с однополчанами на места сражений, ночёвки, рыбалка, варка ухи на костре. Неожиданно прервав рассказ, повернулся ко мне: «Я всё про себя талдычу, а вы о себе – ни слова. Расскажите хоть что-нибудь». Я отшутилась: если он узнает, кто я такая, то высадит посреди дороги. Он тут же съехал на обочину, остановил машину и продолжал уговаривать: «Хоть что-нибудь! Из самого-самого главного!»

– Самое главное, – попробовала я сформулировать экономно, но ёмко, – заключается в том, что ваше прошлое связано с бедой войны, а моё – с лагерем: пятьдесят восьмая статья и всё, что за сим следует.

На том, собственно, разговор и прервался. С. завёл машину и молча довёз меня до правительственной гостиницы, в которую нас с Володей поселила его ученица Светлана Гладкова. При прощании сказал, что завтра утром заедет за мной и отвезёт на рынок – купить орехи и ещё что-то местное.

Его реакцию на мою откровенность нельзя было назвать стандартной. На следующее утро С. вышел из машины в форме подполковника ГБ. В первые секунды я его попросту не узнала. Узнав, не знала, что сказать. Он спас ситуацию тем, что тут же взял инициативу разговора на себя:

– Давайте выберем здесь, в парке, место потенистее, немного посидим, ладно? Я всю ночь промучился и решил, знаете ли, быть с вами предельно открытым.

Выяснилось: спустя некоторое время после войны Министерство внутренних дел «мобилизовало» его на должность начальника лагеря.

– Я верил, что зоны заполнены врагами народа. Вёл себя непримиримо и жёстко. А как же? Мы били фашистов, проливали кровь, стольких своих теряли, и каких своих, а эти в то самое время шкодили здесь, клеветали