Красное на красном - Вера Камша

У талигойцев погибли тридцать два человека, сорок девять были ранены, четверо, скорее всего, смертельно, тяжело, но это была победа, пусть небольшая, но убедительная. Кэналлийцы и таможенники сияли, как только что отчеканенные монеты, а вот людям Феншо было не до шуток. Пойти за шерстью, а вернуться стрижеными — это ли не позор?!

Юноша оглянулся на Оскара, генерал с вызывающим видом стоял среди своих гвардейцев. Потерпи он поражение, ему и то было бы легче, а так… Они даже ничего не поняли. Когда началась перестрелка, гвардейцы Феншо преспокойно спали, не ведая, что их часовые перерезаны, а их самих от позорной смерти или плена отделяет несколько минут.

Странное дело, Дик не дрался, на его долю выпало самое простое — лошади, но юноше казалось, что он еще никогда так не уставал. Кругом кричали, суетились, докладывали, и все это сливалось в надоедливый, утомительный сон с открытыми глазами.

Совесть требовала подъехать к Оскару и что-то ему сказать, но сначала нужно было спросить у Рокэ, нет ли каких-нибудь приказаний, а сил не было. Ричард тупо сидел на спине Соны, переводя взгляд с восторженных рож адуанов и кэналлийцев на смущенные лица опозорившихся вояк. Где-то рядом были пленные, но рассматривать легендарных «барсов» юношу не тянуло. Он хотел одного — упасть и уснуть, но это было невозможно.

Из сумерек вынырнул маркиз Дьегаррон, что-то сказал Рокэ, Дик даже не понял, на талиг или по-кэналлийски. Голова генерала была обмотана шейным платком, сквозь набрякшую материю сочилась кровь. Рокэ выслушал, кивнул и тронул поводья. Моро взмахнул хвостом и повернул в сторону ручья, Сона самочинно пошла рядом.

— Вы неважно выглядите, юноша, — холодно заметил Рокэ, — когда мы вернемся, идите к себе и ложитесь. Я без вас обойдусь.

Дик растерянно кивнул, сонная одурь затягивала, как болото, и еще отчего-то было очень холодно. Арамона наверняка ворует предназначенные унарам дрова, а стены аббатства высасывают тепло и вместе с ним жизнь…

Они все принадлежат Лаик, им не вырваться, незачем и пытаться. «Загон» не отпускает даже после смерти, сейчас Ричард Окделл возьмет свечу и займет свое место в бесконечной процессии, он не будет первым и не будет последним.

Звонит колокол, пора идти. Неужели отец не оглянется? Как холодно…

— Господин Первый маршал…

Оскар?! Что он здесь делает? Дик с трудом разлепил глаза. Лаик исчез, это был сон, он просто уснул в седле. Они возвращаются с ночной вылазки. Бириссцы разбиты, а Феншо что-то хочет сказать Ворону.

— Монсеньор, — молодой генерал был страшно бледен, — я прошу вас уделить мне минуту. Я желаю объясниться.

— Нет, — покачал головой Рокэ, — вы будете объясняться не со мной, а с Создателем, если, разумеется, он захочет вас выслушать. Когда мы вернемся в лагерь, вы получите полчаса на завещание и личные письма, затем вами займется Его Преосвященство, после чего вы будете расстреляны.

Оскар не сказал ни слова, лишь отдал честь, повернул коня и исчез.

— Эр Рокэ! — От волнения Ричард забыл и о том, что Алву следует называть монсеньором, и о том, что приказы Проэмперадора не обсуждаются. — Это несправедливо. За что?!

— За пренебрежение приказом, которое могло повлечь фатальные последствия, — соизволил пояснить Ворон, — думаю, мы остановимся именно на этой формулировке.

— Но не повлекло же, — прошептал совершенно раздавленный Дик.

— Если б повлекло, расстрелять следовало меня.

Алва отвернулся. Разговор был окончен. По крайней мере силы продолжать у Дика не было, у него вообще не было сил ни на что. Сона продолжала идти рядом с Моро, светило солнце, впереди по желтеющей траве скользили, постепенно укорачиваясь, тени двух всадников. Где-то вдалеке текла Рассанна, а в лагере ждали их возвращения. Первый бой закончился победой, но что будет дальше? С Оскаром, с ранеными, с пленными, со всеми ними?

Епископ Бонифаций, всклокоченный и благоухающий, как питейная лавка, подплыл к Проэмперадору и обвиняюще поднял палец.

— Вы не разбудили меня, герцог, хоть я, смиренный, не раз говорил, что желаю узреть, как вразумляют забывших Создателя разбойников.

— К сожалению, Ваше Преосвященство, — невозмутимо сообщил Рокэ, — мы должны были передвигаться очень быстро и очень тихо. К тому же вы легли спать и, судя по тому, что я слышал, проходя мимо вашей палатки, спали весьма крепко.

— Это так, — кивнул Преосвященный, доставая походную флягу, — я спал и видел сны, а богоугодное воинство сражалось со злокозненными и нечестивыми. За вашу победу, герцог! Говорят, было шумно?

— Не очень. Ваше Преосвященство, если вы уже проснулись…

— Проснулся, — кивнул епископ, — как роза под лучами утреннего солнца и как жаворонок, лелеемый летним ветром.

— Тем лучше. У нас появились люди, нуждающиеся в исповеди и предсмертном утешении.

— Воистину все бренно! — Бонифаций бережно завинтил крышку и убрал флягу за голенище отнюдь не пастырского сапога. — Но погибшие за веру утешатся в пышном саду среди куп бледных роз, вкушая… Не важно, что именно, главное, утешатся. Кто ранен, герцог, я их знаю?

— Раненых довольно много и четверо, похоже, смертельно, но сначала вам предстоит исповедовать приговоренного к смерти.

— Вы меня не путайте, — возмутился епископ, — одно дело исповедовать отходящего брата моего в олларианстве, а другое — обращать язычников, которые упрутся, аки мулы, знаю я их. Да и поделом им, хотя куда я денусь. — Бонифаций со вздохом посмотрел на сапог, но преодолел искушение и гордо произнес: — Я готов нести свет и милосердие.

— Сначала милосердие, — поправил Алва, — свет потом. Вам придется исповедовать генерала Феншо.

— С ума сошли? — Густые брови епископа взлетели вверх. — То есть где ваше милосердие, герцог? За что?

— Рокэ, — бросился в бой молчавший до этого Вейзель. — Пора заканчивать с этой шуткой. Осел свое получил, но издеваться над таинством исповеди грешно.

— А вот перевязь с него надо снять к кошачьей матери, — вмешался Савиньяк, — пусть походит в полковниках, полезно…

— Нет, господа, — голос Проэмперадора был совершенно спокоен, — я не шутил, такими вещами не шутят. Оскар Феншо умрет, это лучшее, что он может сделать.

— Но он же совсем мальчишка! — Вейзель явно не верил своим ушам.

— Что ж, значит, ему повезет умереть молодым, я могу ему лишь позавидовать, мне это не удалось!