Дожди над Россией - Анатолий Никифорович Санжаровский

Кто малым не доволен, тому великое не даётся.

— Ка-ак она запела с чужого голоса! Тогда и я волью тебе из порожнего в пустое. Кто слишком усерден в малом, тот не способен на великое. Сказано не мной. Давай дебатики придушим… Айда переделывать коновальскую стряпню. Между прочим, в этом пирожке, — потыкал я в синюю ногу, — есть и твоя начинка. На операции ты была? Бы-ла. Когда хирург на пробу дёрнул первый раз, я оранул. Все девчонки захохотали, а хирург сказал: «Больной, на период операции все свои эмоции спрячьте в карман». Девчонки заржали ещё громче. А какая-то труженица доложила: «А у него нету кармано́в. Он голышик».

— И не какая-то. То я была.

— Тем более.

— А хоть менее. Я хирург? Я прак-ти-кант-ка. С меня какой спрос? Я получила за практику честный отличный зачёт. Всё протчее меня не колышет. И не зуди. За хирурга не кинусь перемастрячивать. Колхоз дело добровольное.

Красные круги завертелись перед глазами.

Меня скачнуло с корня и понесло куда-то в пропасть.

— Да пошла ты, мля!.. Зачёт она за меня получила! Зачётная фря!

— Злюка! Чингисхан! Он тоже был рыжий!

— И катись к своему Чингисхану!

— Теперь я понимаю, почему «первым Бог вылепил мужчину: первый блин всегда комом»! — взвизгнула она, и стальной стук копытцев полило к двери.

Скатертью дорожка! Ворочать не побегу!

Ну змея зачётная, ну бляха-муха… На международном рынке приличная змеища стоит пять тысяч долларов. За эту хоть грошик кто подаст? А прикинулась святей папы римского. Напиши повестушку! Воспой академичку! Не человек — мешок фальши. Вся из себя! Ни дохнуть ни выдохнуть. А, поди, лиф надувной. И курдюк надувной. И сама вся бестия продувная!

На шум запоздало выполз любопытный стакашка.

Наклонился ко мне, уважительно зашептал:

— Чего бурлишь, безнадёга? Принародно грубо обольщала? По ней похоже. Разодетая фуфынька. Вся в моде. Гляди, у неё по моде и мышь в комоде… Я намедни в городе больницу искал. Спросил у одной у такой расфуфырки, как мне ловчей к недужнице к своей пробежать. А молода-ая, я к ней впросте, на ты. Голосистая[194] и окрысся: «Не тыкай. Я с тобой из одной параши не хлебала». Тьфу ты! И я ей отстегнул: «То-то ты, прыщавка, тощей иголки, что не хлебамши скачешь». Покалякали этако сладенько и раскатились. Таким вот макарием.

Я выдержал глубокую чинную паузу, издалека запел про палку, про ногу.

— Не, милок, — разом посуровел пескоструйщик. — Чем наперёд ходим? Думой. Вот я подумал и кладу: нет. Я и подзаряженный на это не пойду. Тебе охота, ты и ломи себя хотько поперёк, хотько вдоль по Питерской. А меня не подпихивай под статью. Я сам подбегу. — Тут он перешёл на шёпот: — Допрежде всего, мне некогда. Ноне я не ночую в нашем скорбном доме. Сбега́ю до утреца. Разве дело без спросу бегать из больницы? А хренко Чече заставляет. Разобещался нынче выписать и — отбой! А я, хуйло, уже посулился своим прибечь нонче на свободу. В такую честь там наготовили, запаслись горючим. Сам вермутидзе ждёт!.. Не пропадать же. Короле-евский будет бухенвальдище![195] Если по науке, культурно раздвинем шоры трезвости… Работну враспояску!.. Кыш от меня! Кыш!.. У меня, милой, совсем другая линия. А ты с чем вяжешься? Ты уж как-нить сам.

40

Не любить такую красивую — преступление, любить — наказание.

В. Девятый

После ужина я поскрёбся на костылях на улицу.

Слабость пошатывала меня. Но щадила. Совсем не валила с ног.

Кое-как соскочил с ретиво скрипучих порожек, бух на лавку под ёлками.

Перекур!

За долгий больничный срок я впервые вышел сам на воздух.

Розовая шапка заката супилась за плечами гор. По небу неприкаянно болтались белые комки облаков.

По зелёному бугру с криками летала неугомонная детворня.

Нетерпеливые парочки сбегались в клуб, в его надёжные сумерки, в треск, где под толстым снопом дрожащего света из кинобудки так сумасшедше целуется.

В ближних кустах с чвириканьем хлопотали воробьи.

Жизнь, кругом жизнь…

А ты поторчи граммочку на воле, передохнú и снова в одноместный удушливый коридорный сквозняк?

Тоска сжала меня обручами.

Обручи всё тесней смыкались на мне.

Я сорвался с места и — на угол, к клубу. Вроде ищу кого. Иду я и в заботе тяну шею по сторонам. Мне-де надо, очень надо его найти. На секунду! И вернусь. Я скоренько!

Я уже у открытой клубной двери. Важно сунул в неё нос, подержал в тёмной прохладе: «И здесь я никому не нужен?»

Я немного постоял-постоял и постучал дальше.

Никто из больничников меня не заворачивал.

Окликнут, скажу, гуляю. А не окликнут… Что делать, если не окликнут? Ну знай себе иди. Не нужен, вот и не зовут. А я и не набиваюсь особо.

Лёгкая клубная тропка смеясь взбежала на пригорок, слилась со старой, разбитой, широкой дорогой.

Эта большая усталая дорога доплёскивалась до нашего пятого района и вилась дальше, в сам город.

В сам мне не надо, а к мамушке в самый раз.

У круглого бассейна с цементированными боками — в бассейне держали воду на пожарный случай — я нечаянно глянул вбок.

На закатном солнце саблисто блеснул излом Супсы.

Наотдаль кипела в низине Супса, и сразу за рекой державно громоздились в синеве комки гор. Какой вид! Хоть денежку с самого себя за такой бери вид.

Усталость ласково усаживала на низкую тёплую стенку бассейна.

Но я гнал себя дальше.

Метров уже триста отшагал. Будет обидно, если вернут.

До дома четыре версты. Все равно до дома — ближе, чем до больницы.

Глянь сестрица орлиным оком — запеленгует. Видно же напрямую! Поднажму. Войду в поворот, вот тогда поищи иголочку в стожке!

Поворот надёжно закрыл от меня больницу.

Я основательно привалился спиной к ёлке. Отпыхкался.

Больше я не торопил себя. Ночи хватит джигиту, до света допрыгаю до дома.

Постепенно отошли, усмирились, совсем пропали голоса центрального совхозного посёлушка.

И остались мы втроём. Я и мои костылики.

Бредём, спотыкаемся…

День окончательно переплавился в ночь. Засветилась золотая сытая дужка месяца.

И поскреблись мы надёжней, ровней.

Не спеша и шли мы с костыликами по земле, а месяц по небу. Он не отставал, забегал наперёд, всё подсвечивал старательно нам под ноги.

Вдруг где-то поблизости на шоссе охнули шаги.

Кого там носит?

Ну, поносит, поносит да унесёт, бросит.

Ан нет. Шаги всё отчётливей.

— Братошики, — шепнул я костылям, — шуба!

И мы на всякий случай