Дожди над Россией - Анатолий Никифорович Санжаровский

спрятались за ёлку.

А ну больничники ищут меня? Как же, соскучились. Давно не виделись. Мигом заметут!

Я вслушался.

Бубуканье…

Голоса различимей.

Молодой басок резал:

— Мария, ангел мой прекрасный,

Тебя любить всю жизнь готов.

Твой гордый стан и взгляд твой ясный

Пленили крепче ста оков.

— Глеба! Это невозможно слышать!

Девушка просыпала мелкий счастливый смешок и запечатала братцу рот поцелуем.

Вот так пан Глебиан! Охапками таскал с литературы пары, а к свиданию собственных стишков напёк? Или у кого слизал? У товарища Пушкина мы пока таких вроде не проходили.

И кто она?

Подглядывать нехорошо, но не знать ещё хуже.

Девушка стоит ко мне спиной. Кто же это? Кто?

По неясному голосу я сразу не узнал её. Скажи ещё хоть слово, может, и узнаю…

Они будто нарочно изводили меня, скрывали тайну. Поцелуй тянулся томительно долго. Это даже неприлично целоваться на виду у других. Или они думают, что планета лишь для них двоих?

А что если?..

Слышал по радио, на Тайване был конкурс на самый долгий поцелуй. Так победители там растянули волынку на че-ты-ре часа!

А если эти энтузиасты растянут на пять?

Мы с костыликами и торчи под ёлкой в вынужденной засаде?

В знак протеста я щёлкнул соловьём.

Похоже, соловей я липовый.

Парочка тут же прекратила безобразничать.

— Стройна, высока, словно тополь в лесу,

Синеву твоих глаз вижу я наяву…

И новый поцелуй.

Если я скажу, что он длился вечность, я ничего не скажу. В конце концов всё имеет конец. И этот их марафонский поцелуй.

— Глеб! — восхищённо выдохнула девушка и зарылась лицом к нему под мышку.

Марусинка!

Уму недостижимо.

Насакиральские монтекки и капулетти. Старики Половинкины смертно ненавидели нас. Иван готов передавить нас машиной.

А Марусинка, младшая его сеструня, и наш доблестный братчик чего творят?

Нацеловались до чёртиков и в обжимку навстречу мне бредут Бог весть куда. Смелые! Не им сказано: детей бояться — в лес не ходить.

Не боятся. Идут.

— Думаешь, я неловкая? — смеётся она. — Да у меня всё в руках горит!

— Смотри, а то пожар будет, — подгребает он её потесней к себе и целует.

Дома мама заслышала мои звонкие костылики на порожках. Выскочила.

В одной руке нож в муке, в другой круглый лист лапши.

Дверь нараспах.

— Сынок! Да откуда ты?.. Шо ж они в ночь вытолкали? И одного? Пешаком?

— А в больнице, ма, всё в строгом виде. Глянули в двадцать четыре ноль-ноль — здоров. Уходи! Не лопай нашу синеглазую манку!

— И то гарно. Сидай. Насыплю своей лапшички… Как у тебя, Антоненька, здоровья?

— Как у быка.

— Да быки разные бывают.

С миской примостился я к уголку стола.

Мама раскатывала лапшу зелёной литровой бутылкой.

— Топчусь, як белка в колесе… На нас беда упала. Глеба, адмирала нашего, в армию зовуть. Весной не тронули, дали школу домять. А зараз стрянулись. Завтра провожать. Надо стол накрыть, созвать товарищей. Шоб як у людей. Не на огород — в армию провожать! Хотел бежать утром к тебе прощаться. А ты сам уявись…

— Мой нос за сутки сабантуй чует. А где женихи?

— Где-нибудь под окнами у девок дежурят.

Дорога разбила меня и скоро поманило в сон.

Лёг я на крыльце за дверью в подвесную койку. Сам перед Маем сладил. Старое тканьёвое одеяло толсто намотал с обеих сторон на хорошие колья, наложил планочки и прибил к столбикам перил.

Сверху над койкой полка со всякой домашней рухлядью.

Нырнёшь в свою мягкую глубокую постелюшку-одеялко, никто тебя не видит. Ни люди, ни мухи. Уютно, таинственно так… Будто на волшебном корабле по ночному океану плывёшь.

Я уже засыпал, когда мимо прошил вприбежку Иван. Во всё на скаку заглядывал, даже под крыльцо к нам сунулся.

— Ну где ты, шалашовка? — сцедил сквозь зубы. — Паршивица! Бешеная тёлка! Найду — прибью. К забору на вечер буду привязывать. Как скотиняку. Ник-куда у меня, шаболда, не забежишь!..

Любящий братко искал Марусинку.

Разбудили меня поцелуи и придавленный, тихий смех.

Разлепил я хлопалки — та же не разлей парочка, наш баран да Машуточка-ярочка.

Меня ожгла молния.

Что же они белым-то днём целуются у крыльца?

Хотел было уже закричать, да что-то меня одёрнуло.

Лежу пялюсь вокруг поверх бортика койки.

Боже, да это ночь такая белая!

Ясно прорисованы черные тени от дома, от забора. От порожка три шага, вот они штакетины-копья, дальше волнистые ряды, ряды, ряды.

Месяц яркий-яркий, чайные ряды кажутся покрытыми искристым примороженным снегом. Беги по этим белым волнам, как бегал зимой всегда, и не провалишься.

И ёлонька напротив у крыльца видится майской белой яблонькой в фате невесты.

— Ты будешь меня…

— Не знаю, — ласково перебила она.

— А что ты знаешь?

— Что в голове не хватает шариков. Рассыпала.

Она смёется и с цыпочек то ли тянется к поцелую, то ли подаёт поцелуй.

Слова надолго замолкают.

— Ты будешь меня ждать? — запевает он старую тревожную песню.

— Буду! Буду!! Буду!!! — шёпотом клянется она. — Я это решила ещё в восьмом классе. Горькенький ты мой, что же мы с тобой такие разнесчатушки? Только и встречались по утрам, как бежали в школу за колышками. Классы разные… Да и из школы кой-когда. А потом… Я на чай… Ты дальше учился уже в городе… Зверюги мои… Не пускали… За три долгих года ни одной встречи… А сегодня не уберегли, сбежала…

— Зато каждый вечер встречались наши письма. К ручке притронешься только — по три листа само выскакивало. Спасибо Зиночке. Надёжная у нас связная.

— Ох, Зиночка… Вот подруга. На всю жизнь подарок божий! Сберегла нас друг для дружки… По-настоящему если, мы сегодня первый раз и встретились путём, хоть и живём в одном доме, под одной крышей… Только с разных сторон. Может, в первый и в последний раз совстрелись?

— Что ты! Что ты!

— Я-то ничего. А знаешь, что утром будет?.. Обманула… Легла. Слепила вид, что сплю. Наши поснули — я на пальчиках к тебе. Засветится эта блудильная наша лавочка — мои меня забьют и больно не будет. Жалковать всё равно ни об чём не стану. Ночку — с тобой! А там и нате на подносе мою беду головушку… Проводи снова меня… Потом я… И будем до света провожаться. Поздняя любовь не обманет…

Они понуро побрели за угол и скоро вернулись.

Наверное, у нашего крыльца целовалось вкусней.

— Я больше никого не полюблю, — говорил