Призраки знают все. Рукопись, написанная кровью - Анна Данилова

– Что-то сегодня холодновато… Одену-ка я вместо куртки пальто…

И тотчас, на ее счастье, зазвонил телефон; он оказался настолько кстати, что давал возможность Рите, внимательно прислушивающейся к каждой произнесенной Юлей фразе, допустить возможность, что Юля, отвлеченная звонком, забудет переложить необходимые ей вещи из карманов куртки в карманы пальто, а потому едва за ней захлопнется дверь, как Рита тут же начнет рыться в куртке.

Звонил Чайкин. Как и договаривались. Умница.

– Юля… – говорил он взволнованно и заикаясь почти на каждом слове.

«Переигрывает».

– Да, Леша, я тебя слушаю… Не кричи в трубку…

Она сказала это нарочно, чтобы Аперманис слышала пусть даже и одну сторону разговора, из которого, если не дура, сможет понять самую суть.

– Значит, так… ОН приехал! – ликовал он, играя сам с собой и дурача воздух и графитовый порошок телефонных трубок. – ОН в городе. Ты поняла, о ком я?

– Этого не может быть… – дрогнувшим голосом, как бездарная актриса на сцене дешевого самодеятельного театра, с надрывом произнесла Юля и вдруг услышала биение собственного сердца. Вот оно-то билось по-настоящему, громко, просто-таки бухало в груди, не желая ни с кем вступать ни в какие сомнительные игры и реагируя на услышанную информацию искренне, то есть радуясь и волнуясь.

Это были фантастические переживания, как если бы она рассказала кому-то о своей способности летать и, взобравшись на гору и замахав руками, вдруг полетела бы на самом деле, поражаясь тому, что не падает и что ее легкое тело удерживается упругим теплым небом… Вот что такое озвученное слово.

– Говорю же, он здесь и, узнав, что ты вернулась, хочет с тобой увидеться. В восемь у консерватории.

– Что-что, я не поняла?.. Он здесь?..

– В восемь у консерватории, – прорычал Чайкин и бросил трубку.

Юля медленно повернула голову и встретилась глазами с Аперманис. Та смотрела на нее не мигая, как на привидение.

– У тебя что, столбняк?

– Нет, – прошептала Рита. – Кто-то приехал? Ты так разволновалась. Что-нибудь случилось?

– Да, мне позвонили и сказали, что меня снова хочет видеть мой бывший муж, черт бы его побрал… Ну да ладно, мне пора. – И, не дав Аперманис опомниться, Юля быстро накинула на себя пальто и почти выбежала из квартиры.

Перед тем как отправиться на встречу «с Крымовым», она заехала к Харыбину. На этот раз он оказался дома и встретил ее так, словно они увиделись после долгой и утомительной разлуки, – принялся жадно целовать ее губы, крепко при этом обнимая и шепча самые ласковые слова, на какие только был способен.

– Я знал, что ты вернешься… – Он почти плакал, тиская ее в уголке передней и тычась, как одичавший и всеми забытый молодой зверек, своим лицом в ее лицо, волосы, грудь и опускаясь все ниже и ниже, пока не обхватил ее бедра кольцом своих рук и не приподнял над полом.

Если бы это не было игрой, если бы она не узнала накануне о том, что в 1983 году итальянским режиссером Карло Лидзани был снят фильм под интригующим названием «Дом с желтым ковром», если бы настоящая Аперманис не погибла в автокатастрофе на Рижском взморье, а Наташа Зима не рассказала Юле о том, какими книгами «интересовалась» ее подружка Марина Бродягина, которая за свою короткую жизнь успела переспать почти со всем мужским населением города, включая и отца Кирилла, и за это время разбогатела на несколько десятков, а то и сотен тысяч долларов, да если бы еще и не пропал Крымов, а Щукина не появилась на экране телевизора, невольно иллюстрируя интерес праздных туристов к личности Жан-Жака Руссо… если бы не все это и многое другое, то Юля, возможно, и простила бы Харыбина. Она была беременна от него, и это обстоятельство слишком уж все усложняло. У ребенка должен быть отец, а у нее, легкомысленной мамаши, – муж.

– Ты плачешь? – Он опустил ее на пол, поставил на ноги и припер к стене в самом прямом смысле этого слова, как куклу, боясь, что она, хрупкая и фарфористая, упадет. – Все же позади…

– Что позади? – всхлипывала она, сдерживаясь, чтобы не высказать ему все, что ей стало известно за последние сутки, а заодно и о беременности, о которой она догадывалась, но в которую не верила в силу своей тщательно скрываемой инфантильности, считая, что зародившаяся в ее чреве жизнь не что иное, как чудо, волшебство, к которому относила все, что не понимала: телефон, телевидение, электрический ток…

– Я имею в виду нашу ссору… Ты наговорила мне кучу обидных вещей и даже не дала возможности оправдаться, ответить тебе, что все, что ты сказала, не имеет ничего общего с моей настоящей жизнью. Я никогда тебе не изменял, я любил тебя и люблю, а если и отлучался надолго, так у меня служба такая, извини…

Ей надо было во что бы то ни стало пройти внутрь квартиры и хладнокровно искать и непременно найти то, ради чего она сюда и приехала.

– Приготовь мне, пожалуйста, ванну, – сказала она совсем по-домашнему, просяще-нежно и даже улыбнулась сквозь слезы.

– Ванну? Господи, да я мигом…

«Можешь не торопиться…»

Она в считаные минуты, пока он мыл ванну, обыскала все его карманы, проверила ящики письменного стола, а когда нашла то, что искала, то даже не поверила в увиденное и, спрятав это на груди, под джемпером, встретила Харыбина уже на пороге квартиры.

– Ты куда? – На него было больно смотреть: с мокрыми волосатыми руками в закатанных рукавах, с лицом, которое менялось на глазах от выражения счастья до смертельной обиды, он стоял и смотрел, как Юля справляется с замками, пытаясь выйти. – Куда? Что с тобой?

– Я передумала, – только и сумела сказать она, парализованная тем шоком, который ей только что пришлось испытать, держа в руках вырезку из газеты «Riga».

Расплывающиеся в слезах черно-белые пятна букв типографского шрифта – растягивающиеся в трагикомичной пляске девять знаков, обозначающих фамилии погибших в автокатастрофе под Ригой молодых супругов «А‑п‑е‑р‑м‑а‑н‑и‑с–М‑и‑х‑а‑й‑л‑о‑в», еще долго стояли перед ее глазами, сквозя прозрачным рисунком печатного текста через графический пейзаж летящих мимо деревьев, мрачных силуэтов старых домов и аляповатых витрин магазинов…

* * *

В восемь часов она уже стояла между колоннами консерваторского парадного подъезда и безостановочно оглядывалась, желая, чтобы сейчас у нее вместо двух глаз было несколько сотен, расположенных по всей ее поверхности и зорко следящих за всеми теми, кто пришел сюда тоже исключительно ради встречи с Крымовым. Темно-синие сумерки делали очертания колонн, близлежащих домов и силуэты людей расплывчатыми, нереальными. В каждом мужчине, направлявшемся в ее сторону, она видела лишь одного – Крымова. Это был зрительный обман, который приносил ей призрачную радость и одновременно страдание.