Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Изъятие излишков не состоялось, но от нашествий немытого «хамья» уберечься не удалось. Вот как описывает теща поэта обстановку, в которой ей пришлось существовать после того, как Есенин (в июне 1925 года) поселился в ее четырехкомнатной квартире: «Постоянно у нас жили и гостили какие-то невозможные типы, временами просто хулиганы пьяные, грязные. Наша Марфа с ног сбивалась, кормя и поя эту компанию. Все это спало на наших кроватях и белье, ело, пило и пользовалось деньгами Есенина, который на них ничего не жалел. Зато у Сони нет ни башмаков, ни ботиков, ничего нового, все старое, прежнее, совсем сносившееся. Он все хотел заказать обручальные кольца и подарить ей часы, но так и не собрался. Ежемесячно получая более 1000 руб., он все тратил на гульбу и остался всем должен: за квартиру 3 месяца мне (еще с лета) около 500 рублей, и т. д.»

Обратите внимание: должен мне за квартиру еще с лета… В июне 1925-го Есенин на жилплощади невесты и двадцати дней не прожил; в июле неделю провел в Константинове, а 25-го вместе с Соней уехал в Баку, откуда, как уже говорилось, «нерасписанные» молодые вернулись в начале сентября. И тем не менее остался должен хозяйке за квартирование 500 рублей! Выходит, что его опять превратили в оброчного мужика? Широко цитируемые строки из стихотворения «Мой путь» и написаны, и опубликованы до встречи с Толстой, но зафиксированная здесь ситуация – «отчаянное хулиганство» как реакция на «снисходительность дворянства», во многом объясняет появление в графских апартаментах «невозможных типов», которые для О. К. – не что иное, как пьяные и грязные хулиганы. Напомню соответствующие строки: «Россия… Царщина… Тоска… И снисходительность дворянства. Ну что ж! Так принимай, Москва, Отчаянное хулиганство». Написано, подчеркиваю, до встречи с Толстой, однако, по воспоминаниям современников, Есенин уклад в московской квартире внучки Толстого воспринимал как квинтэссенцию «царщины», из которой даже Революция («на земле и на небесах») не выветрила ненавистный ему дух «снисходительности дворянства».

Огромные деньги за временное проживание по адресу Остоженка, Померанцев пер., дом 3, кв. 8, были, видимо, последней каплей, переполнившей «чашу терпения» новоиспеченного жильца. Тянули-требовали все. Не только чужие – члены новой респектабельной семьи и пьяная свита, но и свои: и Катерина, и родители, и дядья деревенские. И Зинка туда же… Танечку, дескать, и танцам учить, и одевать надо. У Мейера, дескать, перед прежней семьей обязательства.

Один с сошкой, семеро с ложкой?! Но собутыльники налетели не сразу, лишь после того, как по Москве разнеслась весть о госиздатовском трехтомнике. Толстые сообразили ситуацию несколькими неделями ранее.

Судя по письмам и телеграммам Есенина Бениславской в интервале от 10 марта 1925 года (день знакомства с Толстой) до начала июня того же года, ни жениться на Софье Андреевне, ни уходить от Галины Артуровны насовсем, забрав рукописи и сестер, С. А. не собирался. Да, 21 марта перед самым отъездом в Баку, заехав за носильными вещами и чемоданом к Бениславской и не застав ту дома, Есенин оставляет ей широко известную записку: «Милая Галя! Вы мне близки как друг. Но я Вас нисколько не люблю как женщину». Однако доехав до Баку, одумавшись, отправляет по тому же адресу совсем другое письмо, в прежнем доверительном тоне: «Дорогая, я далеко от Вас, и убедить Вас мне трудней (пишу, а зубы болят до дьявола…)» И еще, 11 мая 1925 года: «Лежу в больнице. Верней, отдыхаю… Не так страшен черт, как его малютки. Только катар правого легкого».

Толстая если и поминается в их переписке, то между прочим, как бы вместо извинения за нехорошую записку: «Позвоните Толстой, что я ее помню», или «Галя! Дайте Мурану ночлег у Богомильских, у Аксельродов или у В. Иванова… Муран – мой бакинский друг. Угостите его на славу. Вплоть до гармонистов. Позовите Толстую. Он через 7 дней едет обратно. Пишите и шлите все, что есть нового… Я еду Абас-Туман. Целую».

Поездка в Персию, как мы уже знаем, не состоялась. Есенин возвращается в Москву вместе с родственником Петра Чагина и перед отъездом дает телеграмму, естественно, все той же Бениславской. Дескать, встречайте, «справясь» о часе прибытия поезда «Баку – Москва».

Бакинский поезд прибыл в Москву 28 мая, а уже 16 июня С. А. отсылает в Константиново, где у родителей в почти достроенной новой избе гостили сестры, уже известное нам письмо: женюсь, мол, на Толстой и уезжаю с нею в Крым.

Для Есенина пушкинский Крым – земля неизвестная и заманчивая, а вот графинюшку в Крым не заманишь: «коктебелями» сыта по горло. Не сильно прельщает ее и обещание Чагина «наладить» им либо Боржоми, либо Цагвери (то еще захолустье). Ей в качестве свадебного турне заграницу подавай. Чем она хуже Айседоры? Есенин за границу не хочет. Софья Андреевна не сдается и для пользы дела берет бразды правления в свои крепкие толстовские руки. Уже 4 июля Чагин, по ее настоянию, отправляет в соответствующие инстанции одновременно два письма. Первое тов. И. М. Варейкису: «Дружище Иосиф, очень прошу тебя условиться с тов. С. А. Толстой, женой С. Есенина, о его поездке за границу на лечение», второе тов. П. А. Бляхину: «Дорогой Павел Андреевич, прошу устроить поездку С. Есенину за границу на лечение, мы об этом говорили и условились с Иосифом во время моего пребывания в Москве (то есть еще в июне. – А. М .). Переговоры и условия по этому поводу с С. А. Толстой, женой Сергея».

Есенин, в шоке от такой перспективы, удирает в Константиново, а вернувшись, пишет своему тифлисскому приятелю Н. К. Вержбицкому: «Милый друг мой Коля! Все, на что я надеялся, о чем мечтал, идет прахом. Семейная жизнь не клеится, хочу бежать. Куда? На Кавказ!»

Испуганная Софья Андреевна от мечты о заграничных курортах отказалась, согласившись обменять Крым на Баку. Тем более что и «мамашка» не устает напоминать: какая заграница, квартира уходит, надо заплатить вперед, за все летние месяцы… И скорее, скорее расписывайтесь…

Не думаю, чтобы будущая теща снизошла до столь щекотливых разговоров с самим Есениным. Скорее всего, переговоры на сей счет велись через Сонюшку, но та до отъезда на Кавказ от взрывоопасной миссии уклонялась. При всем своем легкомыслии, понимала: Сергей не должен знать, что скрывается за легкостью, с какой Ольга Константиновна согласилась прописать неприятного ей зятя. Процитированное чуть выше письмо в Баку – а оно не могло пройти мимо него, – Есенина наверняка насторожило, но, казалось бы, неизбежного взрыва не последовало. То ли, по обыкновению, «сузил глаза» – чтобы вдруг «не увидеть хужева». То ли и сам понимал: в сложившейся ситуации виноват он, и только он. Зачем было таскаться по редакциям и всюду представлять Соню как свою невесту? Ни Ольга Константиновна, ни ее родственники на афишировании предстоящего мезальянса не настаивали. Наоборот! Боялись огласки, боялись, что выяснится: брак Есенина с Дункан не расторгнут. Правда, штамп о регистрации остался в загранпаспорте, однако свидетели церемонии легендарного бракосочетания и живы, и здравы, и если кто-нибудь из них…

Толстые так торопились с регистрацией в ЗАГСе, подгоняемые страхом перед всемогуществом домового комитета, что Есенин, привыкший к деревенским долгим свадебным приготовлениям – чтобы чин чинарем и не хуже других, – отодвинулся, отстранился. Чуть что, и за дверь… Соня, отцепив от запястья теткины пальцы, за ним кидалась: Се-ре-жа-жа-жа..! А он в соседний подъезд – юрк, и через черный ход – на бульвары!