Неизвестные трагедии Первой мировой. Пленные. Дезертиры. Беженцы - Максим Оськин

Только благоразумием и естественной человеческой жалостью местных командиров, саботировавших жестокое узколобие высокопоставленных стратегов, не умевших надлежащим образом воевать с врагом, но зато превосходно каравших своих и чужих гражданских лиц за малейшее непослушание, можно объяснить тот факт, что в тылах отступавших русских армий не вспыхнуло антирусского партизанского движения. Что говорить, если сама императрица Александра Федоровна, не в силах остановить безумие, отдала распоряжение, чтобы двигавшиеся с фронта санитарные поезда императорской фамилии по дороге подбирали беженцев.

Кроме того, с конца июня русские власти не трогали поляков. Но и того, что уже было сделано, стало достаточным для расцвета русофобских настроений, что наиболее отчетливо сказалось в период советско-польской войны 1920 года. Многие же поляки честно выполняли свой воинский долг в рядах Вооруженных сил. Только один пример — доброволец-кавалерист и будущий маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский.

Русские тылы забивались громадными массами в большой мере насильственно эвакуируемых беженцев. И вероятность гибели (особенно для женщин и детей) здесь была более высока, нежели для того, чтобы выжить. Достаточно сказать, что, по данным П. И. Изместьева, к концу июля только в районе крепости Брест-Литовск и города Кобрина в лесах (выделено мной, — Авт.) скопилось свыше ста пятидесяти тысяч беженцев.[426] А вот как описывает положение беженцев в данном районе Л. Н. Войтоловский, наблюдавший все собственными глазами: «Возле Кобрина большая песчаная равнина. На ней осели тысячи беженцев, и под знойным солнцем раскинулся на сыпучих песках огромный город-бивак. И тут же рядом за двое суток вырос почти такой же обширный город мертвых — детское кладбище»2. Что говорить — у великого князя Николая Николаевича собственных детей не было. Чего же жалеть чужих, да еще простонародного быдла? Еще нарожают — сделают то, чего за всю жизнь не удосужился сделать Верховный главнокомандующий, не задумываясь, бросавший в топку войны детей.

Львиная доля той беженской массы, что скопилась вокруг Кобрина, являлась православным населением Холмской губернии, которое вняло призыву уважаемого в области архиепископа Холмского Анастасия. Сюда же стекались и поляки, и часть евреев. Какая-то доля этих беженцев была насильно выгнана из своих домов казаками, которые, выполняя приказ Ставки, оставляли после отступавшей русской Действующей армии «выжженную пустыню».[427] Поэтому процент жителей Холмской губернии среди той массы беженцев, что отходила вместе с армиями Северо-Западного фронта, оказался весьма велик. Впоследствии главнокомандующий армиями Северо-Западного фронта ген. М. В. Алексеев, получивший исчерпывающую информацию о положении беженцев и их страданиях, препятствовал насильственному принуждению жителей к эвакуации со стороны войсковых частей.

Надо сказать, что летом 1915 года беженцы постоянно ожидали начала русского контрнаступления и, следовательно, своего возвращения домой. То есть отходить в глубь России они не торопились, держась близ линии фронта. Соответственно, в условиях общего отхода русских войск и дезорганизации снабжения на долю беженцев выпадали дополнительные страдания, увеличивавшие число жертв среди наиболее слабых — детей, стариков, женщин. Е. А. Никольский в своих воспоминаниях описывает тяжелейшую дорогу отхода кобринских беженцев через Пинские болота в Минскую губернию: «Кто не присутствовал на пути прохождения Пинских болот массой беженцев, тот не может представить себе все страдания, испытанные несчастными людьми». В связи с тем, что болотную воду нельзя было пить, люди умирали сотнями. Первые трое суток германская авиация бомбила колонны беженцев, стремясь внести хаос в русское отступление. Иными словами, авиа- и артудары по мирным жителям придумали вовсе не фашисты. О том, что колонны беженцев обстреливались немецкой артиллерией, упоминает в своих рукописях и военный инженер В. М. Догадин.[428] Через десять суток пути беженцы вышли к городу Слуцку, где они и получили первую помощь, а также вдоволь воды и пищи. Вскоре в городе Рославль Смоленской губернии, куда уходили гужом беженцы, чтобы быть погруженными в эшелоны, «из опросов выяснилось, что почти не было семьи, которая бы не потеряла хотя бы одного своего члена в продолжение страдного пути с места своей родины до города Рославля. Счастливых оказалось только около двух процентов. Погибали прежде всего малые дети, затем — престарелые женщины, следующие — старики и больные».[429]

Уничтожение имущества войск и местного населения, пожары деревень и принудительное выселение больших людских масс, указываемые «сверху», давали солдатам шанс к проявлению самых низменных инстинктов. Первый толчок к разложению русская Действующая армия получила как раз в дни Великого Отступления. Еще раз можно подтвердить, что жестокость к мирному населению не есть вещь, присущая исключительно большевикам, как это сейчас утверждается отдельными «историками». Это есть характерная черта российского высокопоставленного чиновничества, всегда предпочитавшего «бить своих, чтобы чужие боялись». Посмотрите в наши дни — как ведут себя российские чиновники внутри страны и как они же держатся за рубежом, куда вывозят свои финансовые накопления коррупционного происхождения.

Ведь беженцы шли, перемешиваясь с отступающими войсками, то есть также находились в зоне непосредственных боевых действий. Участник войны впоследствии так описывал отход к крепости Гродно своего 269-го пехотного Новоржевского полка (68-я пехотная дивизия): «Движение полка почти до самого Гродно в течение двух недель прошло в сплошных боях, причем фланги были всегда открыты. Никаких соседних частей мы не знали. Порой казалось, что мы остались одни, оторвавшись от всей армии. После дневных боев приходили жуткие ночи. Люди нервничали в это время особенно сильно. Артиллерия и пулеметы противника нас расстреливали почти безнаказанно… В критические минуты ночью офицеры выходили на бруствер окопов и спокойно проходили фронт своей части под обстрелом противника, и это успокаивало солдат. Обычно за два-три часа до рассвета полк снимался с позиции, так как фланги окружались и справа и слева начинающими вспыхивать пожарами — это сжигали сено и дома уходившие от немцев жители и отходившие войска».[430]

Дело не ограничивалось выселениями и эвакуациями. Еще в ходе наступательных операций Верховное командование прибегало к практике института заложничества. Так, распоряжение Ставки о взятии заложников из числа еврейского населения последовало уже 27 ноября 1914 года. Тогда же этот приказ был повторен на местах, в гарнизонах крепостей, войсковых соединениях, вообще подведомственных Ставке структурах. Заложники должны были быть казнены в случае «изменнической деятельности какого-либо из местных жителей». Характерно, что заложничество распространялось исключительно на евреев — данной категории населения, солдаты которой доблестно воевали за Родину, «стратеги» Ставки не доверяли.