Насмешник - Ивлин Во

Родс был финансистом. Очень молодым он нажил огромное состояние в те времена, когда и другие сколачивали не меньший капитал. Но таких, кто заработал миллионы нагрудниках Кимберли, было не много, и они были не удачливыми старателями, а рачительными бизнесменами. Главный талант Родса проявился на рынке, в комбинациях купли-продажи, в монополиях и займах, в обмане акционеров, в поддержании высокой стоимости Земельной компании, когда она не приносила никаких дивидендов, в использовании при продаже и покупке конфиденциальной информации, в создании, распространении и поддержании такой легенды о себе, которая успокаивала фондовую биржу. И деньги не были для него ни конечной целью, ни тем, что позволяет наслаждаться жизнью, или даже средством к достижению личной власти; они были сутью его мечта.

Есть связь между безбрачием и «видением», обоим состояниям, как в низшем его проявлении — Гитлер, — так и в высшем, присуща созерцательность. Родс жил где-то посередине между этими двумя мирами. Только бездетные планируют завести потомство. Родительские пары слишком сосредоточены на сиюминутном.

Есть и привлекательная сторона в характере Родса, стоит вспомнить его экспериментальные фермы, вкус, который он проявлял при выборе домов для житья, его уважение к верованиям туземцев. Система стипендий, которую он учредил в Оксфорде, выделив на это соответствующий фонд, стала образцом для подражания в других странах, которые столь убеждены в непогрешимости собственного «образа жизни», что верят: узнав их получше, их нельзя не полюбить. Примечательно, что его стипендии предназначались для американцев, выходцев из колоний и немцев. Романоязычные страны исключались. Поскольку он был одержим детской, по сути, мечтой. Его первое завещание, составленное, когда ему еще особо нечего было завещать, предусматривало создание тайного общества, призванного утверждать превосходство англосаксонской раеы. Он как недоразвитый школьник, испытывал презрение к даго[249], ко всей средиземноморско-романской культуре. Он совершенно сознательно намеревался спровоцировать войну с португальцами, и только лорд Солсбери остановил его. В своих фантастических мечтах он видел единое мировое государство англичан, немцев и североамериканцев. Но самые важные его компаньоны и в Южной Америке, и в Европе были почти исключительно евреи. Об этом, что так часто не замечается, собственно, и говорится в «Стихах Господу» Беллока. Не существовало объяснимой причины, почему евреям нельзя было наживать состояние на разработке залежей алмазов и золота так же, как не евреям, или почему они не имели права применять силу для защиты своего бизнеса. Но весь абсурд состоял в том, что, отстаивая их интересы, Родс, как идиот, вопил об англосаксонском расизме.

Джеймсон, который покоится рядом с ним, запомнился лишь тем, что вел себя, как слон в посудной лавке. Это был неумный, не отличавшийся особой порядочностью, хотя и довольно приятный авантюрист, пользовавшийся поначалу популярностью, как врач, поддерживавший рабочих алмазных рудников и отказавшийся распространить на них карантин во время эпидемии. Лобенгула особенно любил его и его морфий. Он был не мечтатель, а преданный пес Родса и, как Родс, холостяк.

В его обожании Родса было что-то благородное. Он рисковал и терпел лишения, каких Родс в жизни не знал. Состояния не сколотил. Насколько известно, Родс не был с ним связан, хотя и переживал за него все то время, пока он находился в тюрьме за участие в мятеже против Лобенгулы.

Мы покинули Панораму мира и поехали обратно по горным дорогам, проложенным так, чтобы туристы могли восхищаться видами; по пути мы останавливались, чтобы взглянуть на наскальные рисунки в горных расщелинах, изображавшие людей и животных, которые исчезли в этих местах, — жирафов, носорогов. Теперь здесь самые распространенные представители фауны — это бабуины. Они встречались нам во множестве, но ни разу — знаменитые черные лошадиные антилопы, кобры, свиномордые змеи, питоны. Племянник дал нам с собой в дорогу корзину с прекрасной едой. Для ланча мы выбрали местечко на берегу озера; вокруг не было ни души, только прошел в стороне гид-матабеле в опрятной униформе.

Днем самолет доставил нас обратно в Солсбери, и к чаю мы уже были в доме губернатора. Я бывал там раньше несколько раз, но при дневном свете — впервые. Наконец я смог увидеть восхитительный сад, обязанный своей красотой стараниям жены губернатора.

25 марта. Тем вечером мы с Джоном дали небольшой обед, соединив два события: мой отъезд и первый выход в свет его второй дочери. Преобладали за столом британцы; присутствовал один пруссак — Родс одобрил бы это; но были и французы, венгры, греки, то есть даго, которых он хотел изгнать из своего безумного англосаксонского мира и которые ныне составляют большую и активную часть здешнего населения. Ресторан был португальский, недавно открывшийся на верхушке одного из новых высоких зданий. Французская кухня еще не доехала до Родезии (в Лондоне она, как мне рассказали, быстро исчезает), но Солсбери достиг той степени утонченности, когда появляется мода то на одни, то на другие рестораны. Португальские блюда и вино были превосходны. Мы далеко ушли от бутылочных соусов и консервированных овощей, которые, бывало, загромождали столь многие столы в Британской Африке.

26 марта. Годовщина смерти Сесила Родса. Объявления приглашали граждан прийти по случаю этого события к памятнику ему на главной площади города. Присутствовали губернатор, какое-то количество полицейских и школьников, но особо впечатляющей толпы не собралось. Портреты Родса висят во всех общественных местах и на некоторых частных домах, но его культ, похоже, остался в прошлом. Новое поколение солсберийцев почитает его так же, как, скажем, Абела Янсзона Тасмана в Хобарте[250]. «Могучий Дух» больше никого не «ведет вперед».

Днем я вылетел в Кейптаун.

26 марта, продолжение.

Все аэропорты, какие я знаю, вызывают отвращение; йоханнесбургский, где мы приземлились под вечер, — бесспорно, худший в мире. Нас, как стадо, согнали в бетонное полуподвальное помещение, нечто вроде бомбоубежища с дюжиной дверей, в которые нас впускали по одному. Не видно было, чтобы кто-нибудь выходил обратно. Лампочка над дверью вспыхнула, и молодая женщина с землистым лицом объявила в микрофон: «Пассажир Во, пройдите в дверь номер 3». Все это было похоже на пьесу Дансени, которую я однажды видел и в которой преступников по одному приглашали на казнь, совершаемую (я так полагаю) восточным идолом. Войдя в названную дверь, я обнаружил вполне вежливого молодого чиновника иммиграционной службы, который проставил штамп на моем паспорте и отпустил меня, показав на другую дверь, пройдя в которую, я оказался в коридоре, ведущем на верхний этаж, где находился уже нормальный зал ожидания.