Наследие Дракона - Дебора А. Вольф

– А почему пощадили его двойника, если даже драйиксовскую стражу подвергли казни? Такое решение кажется странным…

– Ах, это занятная история. По официальной версии, парень навещал больную родню в деревне, когда Питос попал в засаду. – Матту улыбнулся, и его глаза сверкнули в свете фонаря. – Согласно более мрачным слухам, этот мальчик приходился Серпентусу дальним родственником… каким-то четвероюродным кузеном или что-то в этом роде.

– Все это очень интересно, но я не понимаю, при чем здесь Человек из Кошмаров. Или я.

– Интриги, восстания и замыслы о свержении короля, а также тот факт, что вам приходится вернуть Сулейму в Атуалон в то самое время, когда старый король дышит на ладан… Если это – не сама суть кошмаров, можете записать меня в шуты моей сестры. Я оставляю за вами право отсеивать слухи и недосказанности. Что же до меня, полагаю, что сейчас я спущусь во двор и как следует повеселюсь, любуясь на представление сестры и ваших юных варварок. Их обычай демонстрировать свою грудь, знаете ли, заставляет даже старейших наших жителей разевать рты. А это уже само по себе занятное зрелище.

Матту отошел от окна и изобразил небольшой насмешливый поклон.

Хафса Азейна нехотя кивнула ему в ответ.

– Благодарю за информацию, Матту. Возможно, я тебя недооценивала.

Услышав это, он рассмеялся и повернулся к выходу.

– О Хафса Азейна, – покачал головой Матту. – Я в этом очень сомневаюсь.

Когда повелительница снов что-нибудь задумывала, она никогда не сомневалась.

Призванная ею мастерица собрала ее локоны обеими руками, дергая и оглаживая эту путаницу, и не смогла скрыть отчаяние в голосе.

– Все это придется сре´зать.

– Никаких ножниц, – ответила Хафса и раздраженно нахмурилась, глядя на собственное отражение. Она терпеть не могла зеркал. – Все вычесать. Я хочу оставить столько волос, сколько возможно.

– Но, мейссати…

– Ты будешь обращаться к моей хозяйке «королева», – поправил ее Дару, как его учили.

– Простите меня, королева. – Женщина запнулась. – Придется позвать моих учеников. И послать за маслами. И…

Хафса Азейна подняла руку, пресекая возможные возражения.

И убрала с лица хмурый прищур. Снова.

– Приступай.

– Как прикажете, мейссати.

Женщина, кланяясь, вышла из комнаты.

Хафса Азейна убрала хмурый прищур с лица. Снова.

Спокойная, как легкий дождь, – напомнила она себе, – безмятежная, как день без ветра.

Робкая, как тарбок, – хмыкнул Курраан. – И зачем тебе притворяться жертвой?

Чтобы подманить их поближе, – ответила Хафса.

А… значит, хищник в засаде. Совсем как мимик.

Точно.

Джа’акари смотрят на лжецов с неодобрением. Не думаю, что твои зееранимы с благосклонностью отнесутся к подобному.

А ты? Ты это одобряешь?

Я – кот, – произнес Курраан, по сути дела, уйдя от ответа. – Насладись своей игрой, повелительница снов. А я пойду поищу чего-нибудь съедобного.

Он вышел из комнаты вразвалочку, подняв хвост трубой и посмеиваясь.

Хафса Азейна посмотрела в зеркало и убрала хмурый прищур с лица. Снова.

Безмятежная, как горное озеро, – напомнила она себе, – уверенная, как звезды, непоколебимая, как луны.

И тогда она наконец увидела, что из ее собственных глаз выглянуло то, что нужно.

Это был взгляд королевы.

Он низко сидел в седле, а Эхуани плясала, выгибая шею, и вертела ушами в разные стороны, прислушиваясь к его просьбам и размышляя, стоит ли выполнять их на этот раз. Наконец маленькие упрямые ушки развернулись вперед и она подчинилась, легко переступив копытами, и, вздрогнув всем телом, перешла на неспешный ход.

Это было все равно что оседлать песню, оседлать сам ветер. Измай позволил своему одобрению дойти до нее и почувствовал, как она ответила ему всплеском жизни.

Жизнь.

Его снова охватило горе. Оно накрыло его, как горячий летний дождь, и прорвалось сквозь тело, словно песчаная буря, оставляя юношу нагим и окровавленным. Кобыла прижала уши к голове и зашаталась из стороны в сторону, а ее спина снова стала жесткой. Измай наклонился в седле, прижался лицом к ее мягкой гриве и позволил слезам литься свободным потоком. Эхуани повернула шею и мягко укусила его за ногу, прощая невольную оплошность. Она замедлила темп, перейдя на сладкую, тягучую рысь, и Измай позволил кобыле скакать, как ей хотелось, не особенно заботясь о том, успеют они добраться до заката или до рассвета, или до пасти дракона.

Его матери понравилась бы Эхуани. Она пробежала бы руками по серебристой шерсти кобылы, подивилась бы ее силе и огню. Скорее всего, едва окинув лошадь взглядом, она тут же решила бы сделать ее племенной кобылой и в мыслях уже подсчитывала бы череду жеребят со стройными ногами и впалой грудью, ступающих один за другим. То же самое его мать проделала с его старшими сестрами и братом и так же поступила бы с ним самим. Меч на бедре у Измая легко бился о ногу, напоминая о том, что мать смастерила этот подарок своими руками, а затем объявила его любимым сыном. Как же она была красива! В мире не было ни одной женщины, равной ей по красоте. Никто не дал своему племени и детям так много.

Говорили, что младенец выживет. Еще одна сестра, слава Ату! Они, несомненно, соберут шариб, чтобы выбрать ей имя. И чем старше она будет становиться, тем чаще женщины в Эйш Калумме будут сюсюкать, щуриться и восклицать, что это дитя так же красиво, как его мать.

Сердце Измая болело. Он позволил Эхуани скакать, куда ей заблагорассудится в выбранном ею темпе – как разрешали ему джа’сайани с того дня, когда гонец принес известие из Города Матерей. На восток, на запад, вверх, вниз – Измаю было все равно. Ни в одном из направлений его сердце не отыщет того, что было ему всего нужнее. Мать собственными руками вручила меч ему, своему любимому сыну. Измай думал о Таммасе, обязанности которого, разумеется, привяжут его теперь к Эйш Калумму, думал о Деннет и Нептаре, и особенно о малышке Рудии, которая почувствует себя потерянной без аммы. Ему следовало отправиться к ним. Измаю сказали, что он должен поехать домой и скорбеть вместе со своими близкими. А также представить племени свою новорожденную сестренку.

Сердце Измая отвергало эту мысль. Он не хотел их видеть, никого, даже малышку Рудию, и, уж конечно, не красную сморщенную мордочку девочки, рождение которой стало концом его матери. Он не хотел… ничего. Совсем ничего. Не будь у него Эхуани, ему было бы плевать, если бы зловонный костяной царь поднялся из песка и проглотил его целиком. Сердце болело так, как будто его уже сожрали, а остальное тело продолжало болтаться, не сознавая, что больше не является вместилищем души.