Избранное - Феликс Яковлевич Розинер

смерть так выглядят, как ваши тени, — одна ваша общая тень, расходясь и смежаясь. Вы мне говорите, наверное, о чем-то? Что же, что же еще, кроме близости этой, есть в бегущей, всех нас проникающей тьме? Ничего. Только близость любви, съединяющей всех нас. Я всегда тосковал по любви. Мне всегда ее не хватало, сколько б я ни любил, сколько б меня ни любили. Вот мы рядом: и ты, мой отец, и ты, моя мать, и ты, мама Аня, — и вот, когда мы все так близко, я знаю: я жаждал — и вечно боялся любви. Я боялся судьбы той любви, что постигла вас всех, — любить и терять, обрести — разлучиться, скрывать и таить, страдать и не знать. Я страшился отдаться любви — вот я говорю вам о страхе, вошедшем в меня рано в детстве, когда я стал думать, — кто ты, мой отец? а потом, подрастая, — кто ты, моя мать? И кого бы я позже ни полюбил, пребывала в любви моей неразрешенность, потому что отдать себя страстной и полной любви я не мог, оставаясь неутоленным в своей тайной и мне самому неизвестной любви к вам, родившим меня. Судьба, о которой ты мне, Ахиллес, говорил, предназначила быть мне всегда одиноким. Для того, как я знаю теперь, чтоб владел я даром твоим — владел Музыкой. В ней любовь. В ней ты, Ахиллес. Ты, мой отец Эли Ласков. Ты, моя мать Марина. Ты, мама Аня.

И тут послышалось:

— Перевозить? Али нет?

На реке была лодка. В ней сидел перевозчик, тот самый, что однажды перевозил Ахилла через Онегу неподалеку от Каргополя. На перевозчике была зимняя шапчонка, из которой лезла вата, и ватный же грязный тулупчик. Он щерился щербатым ртом, не то кривился, не то улыбался из-под клочковатой седой бороды. Тогда, у Каргополя, он, чуть подгребая, держал на течении свою лодку и нудел, что, дескать, смена кончилась и он не повезет, однако же, узнав, что Ахилл готов ему заплатить, быстро приблизился к берегу и вез потом своего пассажира, щерясь довольно тому, как легко получил с дурака свою мелочь.

— Перевозить? — громко кричал перевозчик. — Али нет? Обол-то есть? Обол? Монету за провоз? За так не возим!

— Нет! Ничего с собой нету! — крикнул в ответ Ахилл.

— Во рту-то? Ай нет? Под язык ее кладуть? — прокричал перевозчик.

— Нет ничего! — снова крикнул Ахилл.

— А ветку принес? Омелу? Из золота ветку? — продолжал кричать перевозчик. — Омела-то где?

— И золотой ветви нет у меня. Ничего нет, — ответил Ахилл.

— Чего же ты, так-так тебя? — скандально выругался перевозчик. — Чего хотел-то? Аль человек? Про место это знаешь? Здесь место только теням. Живых возить на лодке не имею права. Чего пришел-то? Валяй назад, ишь ты! Проныра! Таких уж было несколько, дак хватит. Один, как ты, был, это… композитор! Антилигенты! Что вам надо? — кричал и разорялся перевозчик.

Вдруг он исчез. И тени все исчезли. Лишь оставались полосами черного на черноте река и оба берега.

— Река, — сказал Ахилл. — И у реки костер. Огонь, вода, и мы с тобою, Ахиллес. Как в детстве. И как всегда. Я здесь хочу разжечь огонь костра.

— Огонь? Огонь не здесь. Здесь только тьма. Огонь, где свет.

Свет, свет, сказал себе Ахилл. Немного света. И не бежать сквозь тьму. Сесть у костра. Взирать на отдых рощ после полудня. Внимать журчанью вод ручья. Пой, двухголосный авлос.

И свет заструился вокруг Ахилла.

Глава шестая

1

«Ах!», — вырвалось у Вали: она увидала, что Ахилл приоткрыл глаза.

— Ты здесь! — с усилием произнесла она и, порываясь к нему и себя останавливая, склонилась и приложила вздрагивающие ладони к его щекам. У нее мелькнуло — как хорошо, что я вчера его побрила, — будто в миг возвращения жизни имело значение то, как он выглядит.

Ахилл почувствовал прохладу ее рук, увидел близко ее лицо и сказал с очень нежной и жалостной сентиментальностью: «Валя…» Она же услышала только глубокое, где-то в горле его стоящее «иааа…» — «Ты, ты! — повторила она страстным шепотом. — Все хорошо, дорогой мой, любимый, лежи спокойно». Не я, хотел возразить ей Ахилл, а ты, и он сказал: «Ты, Валя». И вновь до нее донеслось лишь «ааа». «Не волнуйся, тебе что-то нужно? Не сразу, не сразу, милый, — шептала она ему, — тебе все скажут, что тебе теперь можно, лежи, дорогой, лежи». «Не понимает ничего», — догадался Ахилл, и эта догадка вызвала в нем раздражение. И какие-то трубки, идущие вверх поблизости от него, выглядели тоже раздражающе, и он спросил: «Что это?» — но так как удалось ему одно только низкое «оо-ээ», Валя успокаивающе улыбнулась и повела ласкающей рукой по его волосам, виску и щеке. Это ему не понравилось: зачем она вместо того, чтоб ответить ему, применяет женскую ласку? Я не ребенок! Он резко двинул рукой, чтобы снять ее руку и чтобы при этом сказать, что так не годится, надо на вопросы отвечать, а не улыбаться, — но рука его не двинулась, и он ничего не сказал. Что с ним сделали? Почему его не хотят понять и почему не дают ему двинуть рукой?

Пришла медсестра, потом пришел врач. Выбрался из комы, констатировал он. Справился. Молодец. Конечно, открытый вопрос, каковы останутся последствия. Тут многое зависит от ухода. Главное теперь, как завещал великий основоположник, «учиться, учиться и еще раз учиться», — разрабатывать руку и ногу, разрабатывать речь, учиться с самого начала — сперва, например, вот так сгибать руку в локте, а потом и нести ко рту ложку; сгибать ногу в колене, а потом ходить и бить ногой по мячу; говорить по слогам — я пришлю логопеда, — читать можно вслух, — вы можете быть при нем постоянно? Вы жена? Нет? Тем лучше. Почему тем лучше? Не знаю; чувствую. А поухаживать за вами можно? Нельзя? Ну, ладно, что поделаешь. Вы справитесь, я это тоже чувствую. Он, правда, талантливый композитор? Или это только все шум, — ну то, что я слышу по Би-би-си? В самом деле? Тогда мне должно быть стыдно, что ни разу не слышал его музыку. Когда-то я был меломаном, да разве при этом идиотизме о чем-то еще можно думать? Каком это идиотизме? Работа, больница, семья и вся наша жизнь. Вы думаете по-другому? Ваше счастье; вам повезло; и ему повезло.

— Вы нас слышите?

Ахилл снисходительно улыбнулся: у него дрогнул левый край губ.

Спустя короткое время он окончательно понял, что с