Крошка Доррит. Книга вторая - «Богатство» - Чарльз Диккенс

Кленнэм, хорошо знакомый с местными порядками,знал, что ему придется прождать в караульне некоторое время, поэтому он уселсяв углу и, достав из кармана пачку писем, притворился углубившимся в чтение.Однако это не помешало ему с глубокой признательностью заметить, какЧивери-старший старательно ограждает караульню от лишних посетителей — комусделает ключом знак не входить, кого попросту вытолкает локтем — словом,всячески щадит его, Кленнэма, чувства.

Артур сидел, потупя взгляд, и картины прошлогочередовались у него в мозгу с мыслями о настоящем, вытесняя друг друга. Вдругон почувствовал прикосновение к своему плечу и, подняв голову, увидел ЮногоДжона.

— Теперь можно идти, — сказал Юный Джон.

Кленнэм встал и последовал за ним. Пройдянесколько шагов по тюремному двору, Юный Джон, обернувшись, заметил Кленнэму:

— Вам нужна комната. Я вам подыскал комнату.

— Сердечно благодарю.

Они свернули в сторону, вошли в знакомый дом,поднялись по знакомой лестнице и очутились в знакомой комнате. Артур протянулЮному Джону руку. Юный Джон поглядел на руку, поглядел на Артура — насупился,поперхнулся и сказал:

— Не знаю, смогу ли я. Нет, я не могу. Но всеравно, я думал, вам будет приятно в этой комнате, так вот, пожалуйста.

Кленнэм был удивлен столь загадочнымповедением, но, оставшись один (Юный Джон не стал задерживаться), он тотчас жезабыл об этом под наплывом чувств, которые пробудила в его израненной душе этапустая комната, где все напоминало ему тихую, кроткую девушку, некогдаосвящавшую ее своим присутствием. И оттого, что теперь, в грозный час егожизни, он не мог обрести в ней поддержку и утешение, таким мрачным показалосьему все вокруг и таким безысходным — его одиночество, что он отвернулся к стенеи дал выход своему горю в слезах, повторяя про себя: «О моя Крошка Доррит!»

День выдался солнечный, и в тюрьме, подгорячим полуденным небом, стояла непривычная тишина. Артур сел в одинокоекресло, такое же убогое и облезлое, как сиживавшие в нем должники, и погрузилсяв свои мысли.

Он сейчас испытывал то своеобразное чувство облегчения,которое часто наступает в первый день тюремной жизни, когда пройдена и осталасьпозади тяжелая передряга ареста (как много людей, поддавшись этому обманчивомучувству, незаметно для себя опускались и теряли свое человеческое достоинство!)— и картины его прошлой жизни виделись ему так, будто он перенесся на другуюпланету и теперь наблюдал их оттуда. Если принять во внимание, где он теперьнаходился и что привлекало его сюда в те дни, когда от его желания зависелоприходить или не приходить, и чей нежный образ всегда связывался в его памяти ис тюремной решеткой и со всеми впечатлениями вольной жизни, которых не заточитьза решетку, не покажется удивительным, что любое раздумье приводило его к мыслио Крошке Доррит. И все же он сам удивлялся — не тому, что вспоминает о ней, нооткрытию, сделанному им в этих воспоминаниях: как много был он обязан ееблаготворному влиянию в лучших своих решениях и поступках.

Мы никогда в полной мере не сознаем значенияподобных влияний, пока внезапная остановка жизненной карусели не заставит насясно увидеть то, что прежде только мелькало в вихре. Так бывает в болезни, такбывает в горе, так бывает в час тяжелого испытания или утраты; в этом полезнаясторона многих несчастий. Так случилось и с Кленнэмом: его несчастье открылоему глаза и наполнило его сердце нежным чувством. «Когда я всерьез задумался освоей жизни, — размышлял он, — и перед моим утомленным взглядом забрезжилакакая-то цель, кто без устали трудился у меня на глазах, не слыша ниблагодарности, ни похвал, преодолевая такие препятствия, против которых неустояла бы целая армия героинь и героев? Слабая маленькая девушка! Когда яборолся со своей несчастной любовью и хотел быть великодушным с тем, ктооказался счастливее меня (хотя он никогда не узнал бы о моем великодушии и неответил бы на него ни одним сердечным словом), у кого я учился терпению,бескорыстию, самоотверженности, уменью забывать о себе, благородству и величиюдуши? У той же бедной девушки! Если бы я, мужчина, с моими силами,возможностями, средствами, не пожелал прислушаться к голосу сердца,твердившему, что, если отец мой совершил ошибку, мой долг, не позоря егопамяти, исправить ее, — чья хрупкая фигурка, едва защищенная худым платьишкомот холода и ветра, шагающая почти босиком по каменным плитам тротуара илисогнувшаяся над работой, встала бы передо мною живым укором? Все ее же, КрошкиДоррит!»

Так, сидя в этом облезлом кресле, он думал оней и снова о ней — о Крошке Доррит. И мало-помалу все случившееся сталоказаться ему справедливым возмездием за то, что он отдалился от нее в своихмыслях и позволил разным житейским обстоятельствам стать между ним и егопамятью о ней.

Дверь приотворилась, и в образовавшуюся щельвдвинулась часть головы Чивери-старшего.

— Мистер Кленнэм, я сменился с дежурства иухожу. Не нужно ли вам чего-нибудь?

— Нет, благодарю вас. Мне ничего не нужно.

— Вы простите, что я отворил дверь, но вы неотвечали на стук.

— А вы стучали?

— Раз пять.

Только теперь Кленнэм заметил, что тюрьмапробудилась от своей полуденной спячки, обитатели ее бродят по двору, ужеприкрытому тенью, и время близится к сумеркам. Он просидел в раздумье несколькочасов.

— Ваши вещи прибыли, — сказал мистер Чивери. —Мой сын сейчас несет их сюда. Я бы их раньше прислал, да ему непременнохотелось принести самому. Прямо-таки приспичило принести самому, а то бы я ихприслал раньше. Мистер Кленнэм, вы позволите сказать вам одно словечко?

— Прошу вас, войдите, — сказал Кленнэм, таккак большая часть головы, мистера Чивери все еще оставалась за дверью и вместоглаз на Артура смотрело одно ухо. Такова была, деликатность мистера Чивери,человека истинно вежливого от природы, даром что в наружности его не былорешительно ничего, что позволило бы принять этого тюремного сторожа заджентльмена.

— Благодарю вас, сэр, — сказал мистер Чивери,не трогаясь с места, — оно, пожалуй, и ни к чему. Мистер Кленнэм, вы ужсделайте милость, не обращайте внимания на моего сына, если он вдруг отмочитвам чего-нибудь. У моего сына есть сердце, мистер Кленнэм, и оно там, где емуположено быть. Мы с матерью знаем, где у него сердце, и никаких у нас на этотсчет сомнений нет.

Окончив эту загадочную тираду, мистер Чивериубрал свое ухо и затворил дверь. Не прошло и десяти минут, как на смену явилсяего сын.

— Вот ваш чемодан, — сказал он Артуру,осторожно опуская на пол свою ношу.