Ответ знает только ветер - Йоханнес Марио Зиммель

Пока мы с ним разговаривали, все время гремели выстрелы, раздавались автоматные очереди, звенели разбитые стекла. Взвизгивали женщины, мужчины орали что-то неразборчивое.

— Что здесь происходит? — спросил я.

— Я же сказал вам по телефону, что мы пока не знаем, какой из алжирцев, названных нашим осведомителем, нам нужен. И поэтому хотели действовать с максимальной осторожностью. Какое там! — Он сплюнул в пыль у рельсов. Его костюм был весь в грязи, как и мои брюки… Мы оба обливались потом. Солнце пекло нещадно.

— Сегодня в восемь утра полицейские из уголовного отдела Центрального комиссариата прибыли сюда, чтобы схватить этих алжирцев в их квартирах. Шли они попарно и конечно имели на руках ордера на обыск. Те двое, что подошли к этому вот дому, позвонили в дверь этого проклятущего алжирца. Зовут его Аргуад, и он был дома. Но не пожелал открыть. Наши люди сказали через дверь, что они из полиции. После чего у алжирца, видимо, сдали нервы. Он начал вопить.

— Что?

— Что он не верит ни единому слову, что никакие они не полицейские, и что он не даст себя просто так прикончить. А потом выпустил очередь из автомата сквозь закрытую дверь и ранил в живот одного из наших людей. Сука поганая. — Лакросс опять сплюнул. И, видимо, что-то заметил в окнах второго этажа, потому что вдруг вскинул автомат и выстрелил. — Впустую, — сказал он устало.

— Что с раненым?

— Отправили в госпиталь. Срочная операция.

— Выживет?

— Надеюсь. Операция еще не закончилась. Во всяком случае, после этого подняли по тревоге всех, кого смогли найти, и всех направили сюда. Руссель тоже тут. Он за вагоном-рефрижератором, вам его не видно.

Видеть я его и впрямь не видел, но уже в следующую секунду я услышал его голос, усиленный мегафоном:

— Аргуад! Аргуад! Выслушайте меня! Хватит, в конце концов, валять дурака! Дом оцеплен. Вам из него ни за что не выйти! Сдавайтесь! Полицейские стоят по всей лестнице до самой вашей двери! Один из них уже на вашей совести! Хотите усугубить свою участь? Выбросьте автомат из окна и выходите из квартиры, руки за голову!

Голос его прогремел по всей прокаленной солнцем станции. Ответом на слова Русселя была очередь из окна.

Я заметил, что Лакросс держал в руке портативный радиотелефон. Антенна была вытащена. Он поднес микрофон к губам и сказал:

— Летуш, на башне, вы меня слышите?

— Слышу, — раздалось из аппарата.

— Пускайте слезоточивый газ прямо в окна.

— Ясно.

Я оперся было о рельсу, но тут же отдернул руку: рельса была раскаленная, впору обжечься. Теперь пот тек уже прямо по лицу, рубашка прилипла к телу. Со стороны башни трижды раздался хлопок более тихий, чем звук выстрела. Я увидел, как из разбитых окон вдруг повалил белый дым. И тут же наступила мертвая тишина. Прошла минута. Потом вторая. Потом из радиотелефона Лакросса прозвучал совсем другой голос:

— Комиссар, он сдается.

И вновь голос Русселя:

— Будьте осторожны. Если станет стрелять, отвечайте огнем. Но смотрите, не прикончите его ненароком. Мне он нужен живой.

— Понято, шеф. — Пятнадцать секунд тишины. — Он отпирает дверь. — Десять секунд тишины. — Он выходит, руки за голову. Мы его взяли, шеф! Мы его взяли!

— Теперь пошли, — спокойно сказал Лакросс. И уже бежал впереди меня через пути на ту сторону улицы. Я споткнулся и упал, до крови рассадил руку, вскочил и побежал за Лакроссом. С большим трудом мы пробились сквозь плотную толпу зрителей и — о чудо! — на этот раз нога вообще не болела! Полицейские, стоявшие в оцеплении, пропустили нас. Подбегая ко входу в дом, я увидел Русселя, подошедшего с другой стороны. Он кивнул мне, не выпуская из рук автомата. Из дома вышли трое полицейских с автоматами наперевес. За ними шел мужчина в рубашке навыпуск, руки его были связаны за спиной. У него было донельзя истощенное лицо очень темного цвета, усы и черные волосы. Вел он себя, как безумный. Два полицейских не столько вели его, сколько тащили.

— Я хочу жить! Я жить хочу! Псы поганые, не смейте меня убивать! — орал Аргуад, спотыкаясь, как слепой. Глаза у него были воспаленные, из них ручьями лились слезы; он кашлял и задыхался. Видимо, здорово надышался слезоточивым газом. Его втолкнули в полицейскую машину, Руссель вскочил в машину вслед за алжирцем. Водитель дал сигнал и рванул с места прямо на толпу. Люди в ужасе отскакивали в сторону, давая дорогу.

— Там стоит моя машина, — бросил мне Лакросс.

Я опять побежал за ним, задыхаясь и обливаясь потом. Жара в этот день стояла несусветная.

Два часа спустя мы все — Руссель, Лакросс, два офицера полиции, я и алжирец — сидели в комнате для допросов Центрального комиссариата. Аргуад сидел на стуле посреди комнаты. Все остальные стояли вокруг него. Врач сделал алжирцу успокаивающий укол и дал какие-то медикаменты для глаз и гортани. Потом ему разрешили полежать в отдельной комнате, пока врач не сказал, что теперь его можно допросить. За это время я попытался дозвониться до Кеслера в отель «Карлтон», но там его не было, и он не оставил информации, где его можно будет найти. Я попросил передать ему, как только он появится, чтобы он связался с Центральным комиссариатом.

Руссель, Лакросс и оба полицейских допрашивали алжирца. Вопросы так и сыпались на Аргуада, не оставляя ему ни минуты передышки. Он все еще был бос, в штанах и рубашке навыпуск, и лицо его подергивалось. Он опять повторил то, что говорил уже раз десять на своем плохом французском с сильным акцентом:

— Я не поверил, что пришли именно полицейские. Потому и стрелял.

— По какой причине?

— Потому что не хотел, чтобы меня самого застрелили.

— Кто?

— Они!

— Кто эти «они»?

Я заметил, что Аргуад уже трясся всем телом. При этом обливался потом, как и мы все. Большой вентилятор крутился под потолком, но в комнате все равно было нечем дышать. Аргуад не ответил. Из его воспаленных глаз опять потекли слезы.

— Отвечай же, сволочь! — заорал на него Руссель.

— Я… Я… не могу, — взвизгнул алжирец, которого звали Юсуф, как я успел узнать. Юсуф Аргуад, управляющий складом, 35 лет, холост.

— Не хочешь говорить!

— Да нет же, нет! Я не могу!

Вопросы и ответы сыпались со скоростью автоматных очередей. Они не давали алжирцу передохнуть, не чувствуя к нему никакой жалости: он опасно ранил их товарища.

— Почему это не можешь? — набросился на него Лакросс.

— Я боюсь… Боюсь… Они меня прикончат, если я что скажу. Наверняка прикончат… Я не мог ни спать, ни есть, никакой жизни не было с тех пор, как взорвалась эта яхта. И потом, особенно, когда убили этого американца. Они мне сказали, будто он говорил о каком-то алжирце из Ла Бокка, с которого все началось.