Мировая история в легендах и мифах - Карина Кокрэлл

Христофор взглянул на него с ужасом.

— Замолчи, Ксенос! Накличешь беду на наши головы!

Он хотел было добавить, что это ведь Исайя предсказал приход Спасителя, но промолчал из опасения какого-нибудь еще более непотребного капитанского богохульства.

Ксенос вздохнул с нетерпеливой досадой: он явно устал от этой духовной беседы, к каким не имел склонности, даже будучи трезвым. И вдруг махнул рукой, чуть подался вперед на своем сундуке и, понизив голос, крайне многозначительно проговорил:

— Ты все это богословие лучше монахам оставь. Тут вот какое дело: нам надо один груз доставить из Африки в Лиссабон.

Христофор смотрел на него обеспокоенно:

— Что за груз?

— Слушай, от кого-кого, а от тебя я скрывать не буду: в Африке может быть жарко, — произнес он с загадочной многозначительностью, которая уже начала не на шутку раздражать Христофора, и усмехнулся собственному остроумию. — Зато, если провернем это дельце, будем обеспечены на всю жизнь. Одного старого знакомого, португальца, встретил я в порту Тарафала, на Кабо Верде.

Пауза Ксеноса затянулась. Христофор смотрел испытующе и нетерпеливо:

— Ну, и дальше что?

— А вот то! Звали его Однорукий, потому что правую руку ему отрубил один турецкий сукин сын, у которого мы были рабами, в плену на Берберском берегу. Мы подкупили тогда одного рыбака и бежали оттуда вместе с Одноруким в Сеуту. От Сеуты я и португалец пошли каждый своей дорогой. — Капитан замолчал от нахлынувших воспоминаний.

Христофор внимательно слушал: он и не знал, что Ксенос, оказывается, был в плену на Берберском берегу.

— Так вот, — продолжил Ксенос, — спросил меня мой старый знакомый, не кажется ли мне, что португальский король достаточно богат и мог бы поделиться со своими поданными сущей малостью — несколькими золотыми самородками… В общем, идем мы в устье Золотой Реки. Туда везем провизию, вино, а оттуда — груз поценнее! Верные люди подкуплены и будут ждать. А в Лиссабоне нас вместе с самородками встретят и заплатят столько, что я смогу поменять свою старушку «Пенелопу» на бабенку помоложе и пошустрее. И поделюсь с тобой честно: хватит тебе и на собственный корабль, и на целую команду. Но! Об этом на «Пенелопе» теперь знаешь только ты, так что держи язык за зубами. И помни: поделюсь с тобой честно, клянусь перед Господом. Вот.

Капитан перекрестился и страстно поцеловал ноготь собственного большого пальца, что должно было убедить Христофора.

Христофор в ярости бросил на стол перо: чернильное пятно разлилось по карте, за которую заплачено было севильскому картографу целых сорок мараведи. Но по сравнению с тем, что он сейчас услышал, такие мелочи больше не имели значения! Подошел к двери, высунул голову, чтобы убедиться — за ней никто не стоит и не подслушивает, вернулся, аккуратно замкнул щеколду (если могла слышать команда, Христофор никогда не позволял себе неуважительного или фамильярного отношения к капитану), а потом кинулся к сундуку, яростно схватил Ксеноса за грудки, приподнял и прошипел ему в лицо:

— Ты думаешь, я не понимаю, во что ты ввязал свои старые cojones!

— Ну, теперь уже не только свои… — неосторожно улыбнулся Ксенос, зажатый у Христофора в кулаках.

— Да, теперь и наши — тоже! Мы идем в устье Золотой Реки, чтобы обратно везти золото, украденное контрабандистами с португальских королевских золотых копей! Эти копи — преисподняя, это знают все. Головорезы, что охраняют тамошнее золото, как змея кладку, редко где еще встречаются на земле! Это если нас не утопят на обратном пути! Мы же течи не успеваем затыкать на «Пенелопе»! От хорошего рыбацкого баркаса не уйти, не то что от португальской линейной каравеллы, а ими ведь кишат подходы к Эльмине, ты же сам знаешь! Если нас потопят — считай, повезло. А если нет — забьют в колодки, дохнуть рабами на руднике! Ты понимаешь, во что ввязал всех нас, старый?!

Он тряхнул его, но Ксенос улыбался, не сопротивляясь, — повис на руках Христофора, как тряпичная кукла:

— А мы поднимем португальский флаг!

— Да хоть сорок португальских флагов! На первом же сторожевом корабле увидят, что «Пенелопа» — «испанка» галисийской постройки, и заподозрят неладное!

— Ну, мало ли галисийских кораблей плавает, может, и не заподозрят! Но ты только подумай, Христофорос, такая удача улыбается только раз в жизни. Ну, ты молодой, а сколько мне еще плавать? Горизонт уже не вижу, все расплывается, турецкую «кадоргу»[242] чтоб они все сгорели! — от венецианской галеры скоро не отличу. Правый бок болит — сил нет, кости ломит перед штормом, хоть плачь. А на Рибейра Гранде[243] я себе уже домик присмотрел на берегу с пристанью и новый каррак по сходной цене. Остров хороший, тихий. Заработаем на этом деле, — понизил он голос до шепота, — буду там доживать, замаливать грехи, жертвовать на церковь, сделаюсь почтенным судовладельцем. Может, даже и женюсь? Наверняка найдется для меня на Рибейре какая-нибудь вдовушка! — Он пьяненько засмеялся.

Христофор со злостью отпустил рубашку Ксеноса, от нее отлетела костяная пуговица и запрыгала по просмоленному дереву. Разговор обещал был долгим: Христофор с размаху сел на прикрученную к полу табуретку у стола — напряженный, взволнованный, злой.

— Ну, вот пуговицу мне оторвал! — с добродушной досадой протянул Ксенос — А чего раскипятился? Всего-то и нужно — привезти груз из Африки в Лиссабон и передать из одних рук в другие. Несколько мешков или бочек, которые положим вот в этом углу моей каюты и которые никто и не заметит. Не тем ли мы занимались годами — перевозили груз? И пропивать деньги на этот раз я не стану. Не-е-ет!

Христофор бросил на Ксеноса недоверчивый вгзляд. Тот вскинулся:

— Да, не стану! Ты молодой, а у меня на старости лет за душой — ни гроша. Сам знаю, что долго моя «Пенелопа» не протянет.

— Не разжалобишь, старый borracho[244]!

Ксенос, словно не слыша, добавил непривычно тихим, словно чужим голосом:

— Христофорос, давно я хотел тебя… попросить. Если суждено мне когда-нибудь на суше умереть, похорони меня как следует, по-христиански. Чтоб все — как положено. Ведь кроме тебя — некому. Сыновей у меня, может, и десятки по всем портам раскиданы, но я о них не знаю, как и они обо мне. Кроме тебя — некому… И чтобы монашки (не монахи, не люблю их!) читали по моей душе. — Лицо его жалко скривилось. — И чтобы хоть напоследок Пресвятая Богоматерь и Христос мой страшный грех простили. Обещаешь?..

Христофор молчал, глядя на него с раздражением. Потом — с любопытством: никогда раньше Ксеноса таким не видел. Капитан дрожал. В глазах стояли слезы.