Сто голосов - Скотт Макконнелл

Она произвела на меня глубокое впечатление своей способностью говорить почти на любую тему и высказывать при этом интересные мысли. И сколько бы ты ни знал ее мысли по любому конкретному поводу, она всегда умела удивить чем-то новым. Ум ее никогда не прекращал работать. Причем дело было не только в том, что у нее постоянно рождались новые идеи, но в том, что ее прежние мысли были настолько полны содержанием, что в них можно было копаться буквально без конца. Теперь я вижу это в публикуемых ныне ее более ранних произведениях и документах.

Знакомили ли вы с ней известных вам профессоров?

Я начал преподавать в Колумбии в 1964 году и вел вместе с Рэндоллом[247] два курса — общей истории философии и философии Аристотеля.

Она послала ему экземпляр своей рецензии, однако он никак не отреагировал. Тогда я сказал, что лично заинтересован в ней, и думаю, что личная встреча доставит им удовольствие. И мы договорились пообедать в Колумбии. За ланчем присутствовали он, его жена, Айн и я.

Он оказался очень застенчивым человеком — лучшее определение трудно найти. И не слишком разговорчивым. Она едва ли не первым делом сказала, как ей нравится его книга. И спросила, не чувствует ли он себя одиноким в профессии благодаря своему уважению к Аристотелю и к разуму.

Это интересно, потому что она сразу пошла в открытую, надеясь завязать контакт, ибо, если он скажет «да», тогда бам! Дело сдвинулось с мертвой точки. Однако вопрос смутил его, поскольку она, возможно, задела нечто такое, что он старался отрицать всю свою жизнь. В итоге он усмехнулся и, приняв оборонительную позу, проговорил: «Ну что вы, я всегда могу поговорить с мистером Готтхелфом».

Сразу она не сдалась, напротив, обратилась к теме разума и сказала что-то вроде: но разве не верно, что большая часть нашей профессии противоречит уму? Он погрузился в пустые и неопределенные отговорки, отделавшись пустыми словами вместо четкой формулировки. Тут она, по-моему, и сдалась. Но по ходу разговора сказала, что не согласна с его восприятием Аристотеля как отца государства всеобщего благоденствия.

Когда мероприятие закончилось, Айн в смятении сказала мне: «Не могу с ним говорить. Из него клещами слово не вытянешь». Я согласился: «Да, это трудно. Но иногда мне удается выжать из него побольше». Она была разочарована, потому что Рэндолл явно находился в угнетенном состоянии, и ей хотелось вызвать его на разговор.

Айн также общалась с Брандом Бланшаром[248]. По ходу дела они обменялись книгами. Она послала ему Добродетель эгоизма, а он ей свой труд по этике Рассудок и добродетель (Reason and Goodness)[249]. Прочитав эту книгу, она сказала мне с улыбкой: «Он не из наших друзей». Разочарование ее было вызвано тем, что Бланшар включал в свою «личную галерею героев» этической философии портреты Платона и Юма[250], забывая об Аристотеле.

Я вступил в переписку с Бланшаром. Время от времени он писал рецензии для Нью-Йорк таймс, и я попытался уговорить его написать рецензию на Добродетель эгоизма. Он ответил, что не любит рецензировать книги, когда совершенно не разделяет их главный тезис. И тем не менее он сказал — и я полагаю, вполне искренне, — что считает Айн интересным мыслителем.

Случались ли у вас другие дискуссии относительно профессиональных философов?

Помню, один такой случай произошел во время телефонного разговора с Айн.

Я рассказал ей о своем успехе в технической проповеди объективистской позиции — речь, кажется, шла о концепциях — в разговоре с одним моим знакомым, известным молодым философом. И подчеркнул, что добился успеха не посредством выражения принципов объективизма современным философским языком, но построением от нуля собственного объективистского контекста с помощью живших раньше философов. Я сказал ей, что мой философ более или менее уразумел идею. И когда я закончил свой рассказ, мне показалось, что я вижу, как Айн улыбается на том конце провода. Она сказала: «Ну, раз вы способны на это, отлично, мне такое не удается».

Рассказывала ли вам мисс Рэнд о своей жизни в России?

Нет, но однажды Леонард [Пейкофф], Гарри [Бинсвангер], Гессены и я поехали в Принстон с Айн и Фрэнком, когда там выступала с лекцией Лилиан Гиш[251]. Айн и Фрэнк планировали пройти после лекции за кулисы.

Однако в своей лекции Гиш что-то сказала о том, что намеревается посетить Россию, и это вывело Айн из себя. Она сказала Фрэнку: «Вот что, после таких слов я не хочу здороваться с ней. Не хочешь ли ты сделать это один?» Фрэнк все понял, отправился за сцену и поговорил с Гиш.

Айн была по-настоящему рассержена, и скорее ей было обидно, что человек, о котором она слышала от Фрэнка столько хорошего, может считать Советский Союз цивилизованным местом. Она была лучшего мнения о Лилиан Гиш.

Ранее в тот же самый вечер один из нас спросил ее о том, следует ли считать немые кинофильмы отдельным жанром, и она сказала: «Нет. Немое кино скорее подобно пантомиме». Я думаю, она часто говорила это в других местах: озвучка фильмов скорее завершила полноту жанра, чем создала новый жанр; и немой фильм подобен пантомиме, где актер ограничен в средствах общения.

Что мистер O’Коннор рассказывал о своей встрече с Лилиан Гиш?

Она помнила его по работе в студии Гриффита, и они недолго поговорили о том, как впоследствии сложилась их жизнь. Полагаю, что Лилиан Гиш было известно о произведениях Айн Рэнд, однако я не помню никаких оценок с ее стороны.

Как вы стали составителем указателей для произведений мисс Рэнд?

В 1964 году я составлял индекс для книги Добродетель эгоизма, а в 1966-м — для книги Капитализм. Незнакомый идеал. Согласно нормальной процедуре, издатель заказал индекс Добродетели эгоизма кому-то другому, однако Айн этот указатель не понравился. Тогда ей сказали: «Если вы найдете составителя сами, мы ему заплатим». Она попросила меня, и я согласился.