Серебряный пояс - Владимир Топилин

— Входи-входи, мил человек! — зажигая приготовленную лучинку, суетилась бабушка, указала на чурку возле печи. — Будь добр, присаживайся! Одначесь, здравствуй, долгожданный! — и протянула для приветствия сухую ладошку.

— Доброго здравия желаю! — добродушно ответил ночной гость и сразу перешел к делу. — По какому поводу звала?

— Дык, про свой перстень поведать хочу, — хитро улыбнулась бабка. — Который у тебя в левом кармане сейчас лежит.

— Откуда все знаешь? — доставая украшение, продолжал удивляться Влас. — Вроде как мало кто в дело посвящен.

— Мало или нет, на то воля Божья! — перекрестилась Ветлужанка. — А только одно сказать хочу. Рано или поздно все утерянные вещи когда-то к хозяину ворочаются, — взяла перстень в руки, поднесла к глазам, тихо засмеялась. — Мой это камень! Как есть мой!..

— Где же ты его взяла? Как перстень к тебе попал?!

— А не брала я его нигде. От матери украшение досталось. Как мать помирала, так мне его и передала.

— Это как получается, столько лет прошло, как мать умерла, а ты его никому не показывала?

— А зачем кому-то казать, на себя горе кликать? Сам знаешь, золото горе да зло несет. Хороший человек словом не обмолвится. А плохой в душе зависть затаит. Потому и не показывала я его никому. Вот тутака, — Ветлужанка показала на жестяную коробочку из-под китайского чая на полке, — он, разлюбезный, и лежал всю жисть мою!

— А как же он матери достался? Простые люди такую дороговизну не имеют. Перстень-то с буковками, фамильный. Неужели семья ваша из богатого рода? — испытывая любопытство, не переставал задавать вопросы бабке Ветлужанке Влас Бердюгин.

— Дык, так оно и есть. Маманя сказывала: проживали мы тогда там, — махнула рукой на запад, — в самом граде Питере. Дед мой, Александр Николаевич, при дворе место имел, у самой царицы в послушниках ходил двадцать лет.

— У какой царицы? — высоко поднял брови Влас.

— Не сказала я разве? Дык, у Катерины. Большое уважение при службе было, ордена за покладное начало по железному делу. Был главным над ружейными мастерами. Пушки отливали и ружья для армии ковали. Сами министры к нему за советом ходили. Дом каменный был у нас через реку против дворца. Маманя сказывала, каждое утро дед в параде в карету садился, во дворец ехал, а вечером возвращался. И все бы ладно складывалось, да только маманя моя выросла. Исполнилось ей шестнадцать лет. Дед мой хотел ее ко двору приблизить, так оно и получилось. Поставили ее к фрейлинам сначала, на платья царице красоту наводить. А уж одевали Катерину дамы выше! — указала пальцем в провисший потолок. — Однако пришло время, пригласили маманю мою на балы, вроде как служить. Там ее заметил немец один, из Ермании высокий фетр. Надо сказать, маманя моя красавица была, лицом приглядна, свежа, целомудренна, улыбкой мила, культуры общения знала. Так вот, немец тот приметил ее на балу. Шибко она ему приглянулась. Танец затеял, культурные речи говорил. А к концу бала к царице с намерением: хочу, мол, эту девушку сегодня в своих партанентах видеть. Иначе договор не подпишем. Немец тот как раз в Рассею с бумагами приезжал. Наутро царице надо его руку с пером видеть на бумаге, а тот ни в какую! Если, мол, Татьяны, так звали маманю мою, у меня в постели не будет, уеду, не подписавши бумаг. Что тут началось! Царица ему других фрейлин предлагает, одна другой лучше, как раз для ласок гостям готовых. Но тот ни в какую. Дед говорил, царица была строга к распутству. Если девица честна, так силой ее не тянула, определялась с желанием. Здесь же делать нечего. Договор тот большую силу имел. Призвала Катерина деда на уединение, изложила свое требование. Дед, конечно, на это не согласился. Наш род в чести был! Поэтому и сватались к моей мамане разные министры. Да только маманя всем отказывала. Любила другого, молодого охвицера. Тот на службе был, в войсках. Договор у них был, через два года свидеться. Может, потом и свадьба бы состоялась. Ну, да разговор о другом. О чем это я, дай бог памяти?

— Дед не согласился… — напомнил Влас.

— Дык вот, — продолжала бабка Ветлужанка. — Дед не согласился, схватил маманю, в карету и домой увез. Немец тот соглашение не подписал, дело расстроилось. Царица на деда осерчала за это дело, прогнала со двора, чина лишила. Несмотря на заслуги, дом отобрала, отправила его на Каменный пояс. Поезжай, говорит, из столицы, там пушки лей. Делать было нечего, поехали. На Каменном поясе в то время большое дело затевалось, железные заводы открывались. Вот мы туда семьей с пожитками и перебрались. Обидно, конечно, да что поделаешь! Тогда слово царское суровое было. Могли за один день в князи ни за что произвести, а могли и четвертовать. Царица вскорости представилась, — перекрестилась, — про дело наше все забыли. Только сказывали, слухи доходили, немцы царице хотели плохой чугун продавать, слабый. На четвертый выстрел чугун лопался. Что тот посол подпись не поставил — благое дело было! Перед смертью царица винилась, хотела деда назад призвать. Однако бумага на милость так и не пришла. Может, в дороге затерялась. Или из-за болезни своей царица об указе запамятовала.

Бабка Ветлужанка приостановилась ненадолго, внимательно посмотрела Власу в глаза: интересно ему или нет? Вероятно, Бедовый в это время был одним из редких слушателей, кому она рассказывала свои воспоминания. А может, и единственным.

Встретив любопытный взгляд собеседника, старушка душевно, с удовольствием вздохнула, продолжила:

— Так вот, одначесь, как прибыли мы на новое место жительства, все по-другому сталось. Денег не хватало. Большую часть фамильных драгоценностей по нужде продали. Другую часть дед в дело пустил, новые работы открыл. Маманя сказывала, вскорости он придумал, как на чугун воздух дуть. От этого пушки получались крепкие и легкие, ядра далее летели. Да только этот секрет у него старший мастер себе взял, будто он все придумал. А дед в стороне остался. Недолго дед переживал несправедливость, вскорости помер. А за ним и бабка. Осталась маманя тогда одна.

— А что же офицер тот?

— Какой охвицер? — удивилась рассказчица, но тут же вспомнила, несколькими словами укорила свою старость, память и открылась дальше. — Охвицер тот так боле и не явился. Как узнал, что нас от двора удалили, так и бросил писать невесте. Маманя его долго любила, писала, но он так и не ответил. Плохим человеком оказался.

Бабка Ветлужанка зажгла новую лучину, какое-то время смотрела на разгоравшийся огонь, поправила на голове платок, тяжело выдохнула:

— Тяжело мамане тогда было. Пробивалась уроками хранцузского в благородных семьях, учила детей. Едва зарабатывала себе на жизнь. Как я толковала, замуж долго не выходила, все того охвицера ждала, думала приедет, заберет. Одначесь, лет пять прошло или чуть больше. Пора было семьей в жизни определяться. Маманя моя, как я говорила, большая красавица была. Многие к ней сватались из хороших семей: богатые, в состоянии. А только вышла она за мастера литейного цеха Антонова Григория, — бабка склонила голову, будто представляясь. — Ведь по батюшке я Григорьевна. А хвамилия — Антонова. Ну, дак вот. Батюшка то мой, Царствие Небесное — перекрестилась, — непутевым оказался, пьяница. Многие тогда мамане говорили, в какой хомут голову толкаешь. Да только той все едино было, устала от нужды да одиночества. Как прошло венчание матушки да батюшки, сразу все хорошо было. Год-два прожили, я народилась. А потом тятя запил. Да так я тебе скажу загульно, что остановить невозможно было. А потом вдруг обнаружились в казне большие недостатки: тятя прокутил деньги. Его сразу хотели на каторгу сослать, потом пожалели. Сюда, в Сибирь, с семьей отправили, на Ирбейский рудник по литейному делу. Только и тут он не держался, пить продолжал. А вскорости от вина сгорел. Вот тогда мы с маманей по-настоящему горе познали. Мне тогда лет восемь было или чуть больше. Жили в рабочем, семейном бараке на сто человек. Маманя работала прачкой. Я полы мыла, дрова, воду носила, печи топила.