История журналистики Русского зарубежья ХХ века. Конец 1910-х - начало 1990-х годов - Владимир Перхин

С тех пор положение изменилось – и к лучшему, и к худшему. Произошла своего рода поляризация. С одной стороны, полуисчезнувшие было страхи в Советском Союзе несколько усилились по сравнению с хрущевским временем, и власть приняла ряд новых мер по борьбе с инакомыслием, вплоть до высылки за границу и помещения своих противников в психушки. С другой стороны, наиболее активное оппозиционное меньшинство отличается большим бесстрашием, чем прежде. В самый разгар хрущевской полуоттепели не появлялось Буковских, Красновых-Левитиных и им подобных в таком, уже ощутимом, количестве. А уж о Солженицыне, Сахарове, Максимове и Галиче и говорить нечего. Самиздат расцвел таким пышным цветом именно в период «брежневщины», а не при сравнительно более либеральном Хрущеве. Недавний разгром «Хроники текущих событий» и подобных изданий только механически сократил тираж и формы Самиздата, но не смог удушить оппозицию на корню. Возвращение к Церкви стало почти стихийным явлением. Всего не перечтешь, и теперь это всем известно. В России открыт фронт свободы. Процессы внутреннего освобождения от прежде всеподавляющего страха, по-видимому, необратимы.

Но моя статья посвящена, главным образом, критике Запада, и тут нужно сказать, что положение свободы в западном мире явно ухудшилось, как во внутреннем, так и во внешнем смысле. Начать с внешнего – в момент, когда пишется эта статья, происходит агония Камбоджи и Южного Вьетнама, поражение которых означает моральное поражение Америки. А переход власти в Португалии к прокоммунистическому блоку подрывает и без того слабые позиции НАТО. Когда статья появится в печати, положение, вероятно, снова изменится – к худшему.

Но я хотел говорить не о внешних событиях, а о внутреннем положении свободы на Западе, начиная с отсутствия или мало-присутствия воли ее защищать. Самое худшее здесь то, что на Западе ведущие политики стараются убедить себя и других, что серьезной опасности никакой нет, что с силами воинствующей несвободы всегда можно договориться на основах взаимной выгоды – пресловутый «детант». В «детанте» нужно различать два его аспекта – один, даже положительный (достижение договоренности о неприменении ядерного оружия), и другой, отрицательный, – готовность Запада к компромиссу с бескомпромиссным по своей природе воинствующим злом (причем закрывают глаза на тот факт, что идеологическая война с той стороны нисколько не ослабевает). Кроме того, на Западе распространено мнение, что полуварварская Россия – это одно, а культурный Запад – совсем другое.

Однако не стала ли культурнейшая Германия при Гитлере добровольной жертвой варварского и фанатического нацизма? И не стала ли не менее культурная Франция в 1940 году жертвой противоположной опасности – размагничивания самой воли к борьбе за свободу? И не был ли встречен в свое время печальной памяти Чемберлен цветами и криками одобрения как спаситель мира после позорного Мюнхенского соглашения? Это ведь тоже был «детант» своего рода, хоть и кратковременный.

У свободы есть два основных врага: нетерпимый фанатизм и всетерпимая моральная апатия. И беда в том, что терпимость относится терпимо к нетерпимости, в то время как нетерпимость относится нетерпимо и к терпимости.

На первый взгляд, тезис о моральной апатии Запада может показаться несостоятельным. Чем, как не моральным негодованием большинства населения США был изгнан из Белого Дома Никсон, когда он запутался в своих попытках отрицать свою причастность делу «Уотергейт»? И сколь щепетильны стали теперь американские избиратели, требуя от возможных кандидатов на руководящие посты чуть ли не ангельски-пуританской чистоты! Нельзя не признать, что это так.

Но тут должно сделать одно существенное замечание: в вышеприведенных случаях дело шло, так сказать, о вторичном зле – о недостатке личной честности у тех или иных политических деятелей, о случаях мошенничества и так далее. Но неизмеримо важнее и страшнее принципиальное зло – одержимость идеологией, призывающей к политическому и духовному рабству. Ведь Гитлер и Ленин не были в личной жизни мошенниками, каждый из них был предан своей античеловечной идее. Они стали одержимыми манией тотальной власти не только в чисто личном плане, – иначе у них не было бы стольких по следователей. Ленин и Гитлер, сколько известно, лично никого не убивали. Зато они обрекли на смерть и мучения десятки миллионов людей. Как было сказано: «гангстер с идеологией страшнее гангстера без идеологии». И теперешние их наследники идут по их стопам, ставя себе конечной целью распространение коммунизма на всем земном шаре.

И вот к этому, первичному злу Запад относился и относится с преступной терпимостью. Да, когда Гитлер, проглотив Австрию и Чехословакию, напал на Польшу и Запад понял, что вскоре Гитлер схватит его за горло, – он объявил войну нацистской Германии. А Советский Союз пока никого не хватает за горло (в ожидании благоприятного момента), он пользуется гораздо более тонкими и изощренными методами. Помогая «братским компартиям» во всем мире, он постепенно создает такую атмосферу, при которой намеченная жертва начинает задыхаться и оказывается изолированной и беззащитной. Коммунизм проводит политику дальнего прицела, в то время как большинство западных политиков думает только о сегодняшнем-завтрашнем дне. Для той западной страны, которая в данный момент истории не находится под прямым ударом (как, например, Соединенные Штаты и Великобритания), это создает иллюзию «безопасности» от коммунизма. Но – увы! – антикоммунистам это давно известно, а до только «не-коммунистов» все равно не доходит… Я напоминаю о политических реальностях лишь для того, чтобы поставить вопрос о «кризисе свободы» на Западе, так беспечно почивающем на лаврах своих давно завоеванных свобод. Итак, попробуем приступить собственно к теме.

В философии принято различать два первичных аспекта свободы: свободу отрицательную (свободу «от») и свободу положительную (свободу «для»). Первоначально мы все имеем в виду именно свободу «от» (от рабства, от насилия, от нужды, от всякой гнетущей зависимости). И в деле достижения свободы нужно начинать именно с этой, отрицательной свободы, как задыхающемуся прежде всего нужен воздух, алчущему и жаждущему – еда и питье, заключенному – свобода от тюрьмы или концлагеря, – а там уж видно будет, как они воспользуются этой свободой.

Но на Западе положение иное, и свободе грозят здесь иные опасности. Здесь речь должна идти не о приобретении, а о сохранении свободы. А для этого нужен пафос свободы, которого уже нет хотя бы потому, что все на Западе так привыкли к свободе, что ее не замечают. И тут на сцену выступают соблазны свободы, имя которым – легион, но из которых главный – абсолютизация отрицательной свободы. В самом деле, будучи перенесенной в морально-религиозную плоскость, отрицательная свобода означает свободу и от морально-религиозных императивов (которые объявляются «предрассудками»). Свое собственное «я» или групповое «мы» становится тогда моральным центром вселенной. Отсюда и рост преступности…

Лидеры коммунистических стран похваляются тем, что случаев индивидуальной преступности у них гораздо меньше, чем на Западе, что ходить ночью по улицам Москвы или Ленинграда гораздо безопаснее, чем совершать подобную же ночную прогулку в Нью-Йорке или Вашингтоне. Но это потому, что зло, которое на Западе поневоле должно скрываться в подполье и убивать или калечить людей тайком, – это зло на Востоке открыто стоит у кормила власти, деспотически притесняя десятки миллионов. В подполье же должны укрываться в Советском Союзе деятели добра. Если зло Запада – в крайнем индивидуализме (сильно, однако, сдавшем свои позиции), то зло Востока – в не менее крайнем коллективизме (с его высшей целью – коллективизацией душ). И наиболее характерная черта социального строя коммунистических стран – не только в жестоком подавлении свободы извне, но – более того – в уничтожении свободы изнутри, посредством тотального страха, который часто (но, слава Богу, далеко не всегда) парализует какое-либо, даже моральное, сопротивление властвующему злу. В этом главная трагедия свободы нашего времени.