Рим – это я. Правдивая история Юлия Цезаря - Сантьяго Постегильо

– Именно так, сегодня вернется твой настоящий Юлий Цезарь. Храбрый, смелый, которого ты любишь. Тот, кто вступился за тебя перед Суллой. Но сегодня я поквитаюсь с его хищной собакой, с Долабеллой.

– Да защитят тебя боги.

Корнелия обхватила его своими маленькими руками, прильнула к нему и что-то прошептала на ухо.

Это было в тот день утром.

Цезарь моргнул, отгоняя посторонние мысли.

– Начинается, – объявил Лабиен.

Долабелла целую клепсидру отвечал на вопросы торжествующего Гортензия. Цезарь внимательно слушал каждый ответ, каждое слово обвиняемого, подмечая все мелочи – решительные утверждения, непринужденное обращение с защитником, вызывающие взгляды в зал. Долабелла чувствовал себя уверенно. Он говорил спокойно, был доволен собой и тверд в своих суждениях.

Защита вызвала его для дачи показаний как главного и единственного свидетеля.

– Обвинение утверждает, что Эгнатиева дорога находится в плохом состоянии во всей провинции Македония. Это так? – спросил Гортензий.

– Совершенно верно, – признал Долабелла, к удивлению Цезаря и Лабиена, которые тем не менее быстро сообразили, что обвиняемый все продумал заранее. – Да, она в плохом состоянии, но не до такой степени, чтобы по ней нельзя было проехать, как было заявлено. Такой она была и в то время, когда я прибыл в провинцию. Но благодаря починке, которую начал я, состояние ее улучшилось, хотя, несомненно, предстоит еще большая работа.

– Прекрасно, – похвалил его Гортензий. – Кое-что проясняется. Получается, что налоги на починку дороги были использованы целенаправленно.

– Разумеется, – подтвердил Долабелла.

– А налоги на доставку хлеба из Египта шли на оплату его перевозки, верно?

– Точно.

– Хорошо. Предстоит прояснить еще два обстоятельства, на которых основывается обвинение против бывшего правителя Македонии, бывшего консула и сенатора, заслужившего в свое время триумфальное шествие по улицам Рима, – подытожил Гортензий, кратко изложив достойный cursus honorum своего подзащитного. – Итак, остаются две неясности: во-первых, ограбление храма Афродиты в Фессалонике, а во-вторых, ложь, которую распространяет в этом зале незамужняя и не девственная молодая македонянка, настоящая бесстыдница, мягко говоря. Но сначала о храме: разграблен ли храм Афродиты в Фессалонике, столь священный для македонян?

– Разграблен, – снова признался Долабелла. – Но это случилось до того, как я приехал в город. Македоняне не религиозны и не привыкли заботиться о своих святынях. Когда я прибыл в столицу провинции, то обнаружил, что из храма пропали статуи и все сокровища.

– Да будет так, – продолжал Гортензий, ни минуты не сомневаясь в утверждениях подзащитного и принимая их как неоспоримую истину. – Таким образом, остается опровергнуть или подтвердить лишь обвинения македонянки, опозоренной, как она сама заявила в суде. Может ли бывший наместник Македонии пролить свет на это событие и объяснить, что именно произошло между ним и этой женщиной?

– Все очень просто: она заманила меня к себе, – ответил Долабелла. – Мне показалось странным, что молодая женщина, тем более аристократка, взяла на себя смелость пригласить меня в свой дом, но из вежливости согласился. Когда я пришел, она встретила меня одна, облаченная в одежду для плотских утех, и с самого начала вела себя соблазнительно. Я вдовец. Я решил откликнуться на ее любовный призыв. Если она не боится позора, это ее дело. Скорее всего, она рассчитывала, что я повезу ее в Рим и обеспечу ей роскошную жизнь в своем доме, но я предпочту македонянке любую римскую женщину.

Он расхохотался. Вслед за ним хихикнули допрашивавший его защитник, кое-кто из публики и даже судьи.

Миртала, Пердикка, Аэроп, Архелай, Орест и прочие македоняне угрюмо молчали и сжимали кулаки, едва сдерживая ярость; ложь Долабеллы и смех судей усиливали ее с каждым мгновением, превращая в смертельную злобу.

– Думаю, все предельно ясно, – сказал Гортензий, когда смешки стихли. – У защитников больше нет вопросов, и они не станут вызывать дополнительных свидетелей. Защита не желает затягивать этот театр и лишний раз утомлять судей.

Затем Помпей предоставил слово обвинению.

Цезарь не встал. Он остался сидеть, пристально глядя на Долабеллу.

Они не обменялись ни словом. Точно так же не разговаривали они пять лет назад, когда Сулла вызвал Цезаря к себе и принимал его в обществе Долабеллы. Они переглядывались, наблюдали друг за другом, но не разговаривали. Говорил только Сулла.

Наконец Цезарь встал и медленно вышел в середину зала.

Окинул взглядом публику.

Поглубже вдохнул.

Наконец раздался его мощный голос:

– Testis unus, testis nullus[64], – начал молодой обвинитель. – Единственный свидетель приравнивается к отсутствию свидетелей. Защитник желает скрыть свою неспособность предоставить свидетельства, подтверждающие слова обвиняемого, дабы не затягивать дело, которое считает чем-то вроде театрального представления. Заметьте, для защиты все происходящее в этом зале – представление, насмешка, фарс. Кто же для него тогда судьи, участвующие в этом так называемом фарсе? Но нет, я не стану продолжать, я уже вижу, что защитник обвиняемого вот-вот встанет и велит не вкладывать в его уста слов, которых он не произносил. Итак, вернемся к защите, к ее единственному свидетелю, то есть к самому обвиняемому. – Он повернулся к Долабелле. – У меня было несколько свидетелей, способных подтвердить обвинение, как я уже объяснял несколько дней назад на divinatio, но двое главных, жрец храма Афродиты, служивший там во время правления обвиняемого в Македонии, и строитель, которого обвиняемый нанял якобы для починки Эгнатиевой дороги, двое свидетелей, могущих поведать о том, как обвиняемый разграбил храм и не вложил ни сестерция в починку римской дороги, пересекающей Македонию, были убиты… Заколоты неизвестным злодеем… – Он повторил эти слова, подошел к столу, стоявшему в углу для защиты, где сидел Лабиен, развернул один из папирусов, достал чистый, блестящий кинжал и показал всем. – Точно такие же кинжалы, воткнутые в спины свидетелей, отняли у них жизнь. Это все, что оставили наемные убийцы на месте своего гнусного злодеяния. Кинжал, подобный этому.

Долабелла молчал. Пока обвинитель лишь намекал, что оба убийства могли быть следствием его распоряжений. Ему было любопытно, осмелится ли Цезарь облечь свой намек в слова.

Цезарь тоже молчал, решительный и спокойный. Долабелла приговорил его к смерти… Так почему бы не пуститься во все тяжкие?

– И я уверен, что эти кинжалы, – он снова поднял и показал пугио с острым сверкающим лезвием и белой рукоятью из слоновой кости, – были использованы для убийства наемниками Гнея Корнелия Долабеллы, виновного в этом деле.

Гортензий поднялся ipso facto.

– Обвинение голословно и бездоказательно, – возразил он. – Быть может, нашего подзащитного собираются сделать соучастником всех убийств, которые ежедневно совершаются в Риме и в его многочисленных провинциях?

Цезарь повернулся к Гортензию.

– Думаю, не всех, – сказал он, рассмешив часть публики.

Помпей посмотрел на преконов. Заседанием грозило стать неуправляемым. Старейший из преконов