План D накануне - Ноам Веневетинов

крайней степени отчаяния, плюнув на всё, она побежала к прилавкам, они было последовали за ней, но звук наверху изменился, теперь казалось, будто они разделились, один, оторвавшись от восстановления домино, отправился и уже приступил к сбору в единое целое частей того, что падало с потолка. Они лихорадочно обшаривали ящики, каждая свой, ни один не был обыскан дважды, находясь на грани умственного исступления. Сбор наверху завершился звоном вставшей на место пружины, раздались тяжёлые неумелые шаги, они замерли в напряжённых позах, это движение, как стало очевидно всем, было направлено по их души. Словом, по состоянию на начало шестьдесят седьмого года можно было смело заключить, что следствием индустриальной революции стал высококачественный звуковой ландшафт, фабрики положили конец единству труда и песни. Они принялись медленно пятиться к двери, та распахнулась навстречу, в проёме возникла долговязая фигура в котелке и длинном, старинного кроя, фраке.

— Подле жральни на куклимплацу. Я там угулук мастырил и этого асмодея сразу приглядел. И штиблеты на нём лаковые, и пиджак, и удавка эта на шее. Всё, как ты, Зодиак, баял. А когда все шамать ломанулись, с навеса, как и было говорено, бочка скатилась и безеннику на весы, а тот в самый раз на тех парашу свою отвешивал. Бадья взлетела, и антихристу, что там крутился, на загривок. Тот в крик, выхватил балалайку, а кому грозить, не знает, а тут этот барабанщик, как по часам поставил ему банку, балалайку себе и ну палить по флюгеру, а на том баран дожидается, в забугорные палестины отправляться. Баран упал, к нему тут же банщик и барабанщик подскочили, будто в засаде сидели, банщик даже умудрился свой барабан под него подставить, но барабанщик ему по баше свинчаткой отвесил, и тот ещё упасть не успел, как барабан себе выхватил. Тут уже и балдох тут как тут, а я его и дожидался. Балдох этого барчука с собой и притащил, боялся в окрестность одного погулять выпустить, а тот как в бут гадженапо оказался, совсем от страха ополоумел, даже за облако перестал держаться, а мне-то это облако и надо. Тут из бочки, которая с навеса скатилась, выскочил фартицер и бежать, ну, балдох, ясное дело, за ним, за ними и антихрист. Я к барчуку, монеткой помахал, камешек у меня в руках сам и оказался. Думал, раз мерцзелёный, то изумруд. А Ябритва эвон бакулит, какой-то акварин. Брешет небось?

— Да что мне брехать-то? Я таких камней знаешь сколько зексал, когда в Одессе дубаря не давали? Всех и в купцовский сундук не уложишь. Ты, Пани Моника, брус шпановый. Чтоб в выколотую окрестность с изумрудом пританцевать, пусть и с балдохом везде ходить, совсем ума не иметь. — Он громко фыркнул и, сплюнув в отверстие во льду, проделанное недавней оттепелью, посмотрел на Зодиака. — На стык бы пора чалить, чтоб худого не вышло.

Практически на заре того квартала, бредя на ощупь, сами не зная зачем, но преследуя воссоединение:

— Ты с нами или здесь кантоваться без экпара?

— С вами, ясен красен. А с кем стык?

Они вышли в Хитровский переулок, не оглядываясь, стали пробираться в тумане в сторону Малого Трёхсвятительского. Стык — Ябритва подыскал его на Сухарёвской толкучке — был назначен в одном из близлежащих клуатров, напротив вечно дымившейся кузницы.

— Слышь, Ябритва, а что это у тебя за имя такое?

— Потому что глаз только один. Я всем рассказываю, что второй себе вырезал.

— А это так?

— Нет.

— А при каких тогда обстоятельствах его не стало?

Он задумался. Барак, может, и не барак, стены три, у пустоты очаг, отчасти он занавешивал проём дымом и какой-то энергией, свод наличествовал лишь местами, соответственно, и потрошённые сугробы. Уже в два года он приучился реагировать на малейший шум в диаметре двадцати саженей вокруг укрытия, ну а между тем это был дом, внутри признаков раз в двадцать больше, и все сигнализировали негативно. Он не роптал, кто ни зайдёт, считал своим долгом его пиздануть, кто приползал — тоже. Могли за чем-нибудь отправить, он был этому рад и вскоре понял, что можно и не возвращаться. У матери с некоторых пор не проходила горячка, но сегодня жар особенный, так и пышет, но только от него не тепло. Ну, ей-то всегда тепло, и это сказывалось на внешнем виде. Для женщин определённого сословия в этом измерении между Китай-городом и Яузским бульваром время текло по-иному, у них кожа изначально нежная, а к тридцати уже нет; процедур много, ни одной не пренебрегается… без разницы, даже если бы она обладала лицом, на котором время оставляет мало следов… надвигается на сына с обломком стека, иди сюда, милый, к матери, мне уже недолго осталось, тебе — не знаю.

Нырнули в очередную арку, оказавшись во дворе короткого двухэтажного дома, сели на опрокинутый телеграфный столб (парк носителей Мясницкой части постоянно обновлялся). Он влетел во двор бегом, но, увидев их, резко сбавил, мельком глянув назад, дошёл вольготно. Вот он уже близко, поручкались.

— Ну, чего звали?

— Ябритва за тебя словечко замолвил. Ты, вроде, пацан дельный, не трус, не блаватый, не скороходник, не блатырь-каин, не иулианин, на душец не брал, под пашню брал, не бриц, не картузник, не уверт-на-махер-уволочный, не будник-мухомор, не фараоново племя, не навуходоносор, не ушкуйник еловая лапа, не кандибобер у посла, не смычка лис на воздухе, не не лягай в колено, не ляхово отребье, не сэр-пэр-милорд-лорд, посему мы тебе предложение делаем, далее с нами промышлять.

Руки ходуном — это от всякого, лихорадка по всем фронтам. Он доставал кость вне зависимости от комбинации на той и сразу ловил пульс между ребром и поверхностью, диктовавший угол опускания, а также координатную сетку. Тут нужно много качеств, в которых локомотив — стрём и всё, что с ним связано. Обвал до ухода грозил чем-то необратимым, извращённая маска того, для чего фигура ставится. Нельзя было не признавать её плена, фрактальной власти, отчего радужка делается чёрно-белой, вертясь к центру уже, к векам — шире. В помещении словно сразу снималось его назначение, а именно пространство, чья ограниченность схлопывалась в возможность смотреть и необходимость подчиняться. Ябритва не порхал, а горбился, всё тело пребывало словно в отёке. Всегда оставался риск увлечься и остаться в пентаграмме.

Сторож проснулся от того, что вокруг стронулись дощечки, один конец фигуры был заведён внутрь, оканчиваясь прямо у ложа. Он очень хорошо это понял, не успев спустить ноги с печи. Слава Богу, лампа висела рядом, тут же её засветил.