Генералиссимус Суворов - Леонтий Раковский

Александр Васильевич бросил трубу на постель, в три прыжка пробежал узкую лестницу и зашагал к селу с горы:

«Не ошибся, кто-то скачет. Тройка? Кто бы это?»

Он входил в Кончанское, а уже по селу неслись колокольцы тройки.

У крайней избы Мирона, посредине улицы, ребятишки играли в бабки. Ленька, шустрый, курносый, собирался ударить.

– Леня, дай-ка я! – крикнул Александр Васильевич.

Тройка уже была в пятидесяти шагах. Ленька охотно передал бабку.

Александр Васильевич стал на его место и, прицелившись, метко ударил.

– Вот так ловко!

– Ленька, тебе так не ударить! – загудели ребята.

– Ваше сиятельство, вы что же это, в бабки играете? – спросил чей-то знакомый голос.

Суворов оглянулся. Из коляски смотрел на него боровичский городничий Вындомский.

«Э, Федот, да не тот!» – разочарованно подумал Суворов.

Он вспыхнул и опять не сдержался:

– Да, Александр Львович, в бабки. Нонче столько в России фельдмаршалов развелось, что только в бабки и остается играть! – и быстро побежал от надоевшего городничего, приехавшего проверить, как ведет себя опальный фельдмаршал.

Суворов лежал на полке, наслаждался: Мишка парил его.

– Еще, еще! Вот так! Чудесно! – приговаривал он.

Летом купался, а зимой, кроме ежедневных обливаний холодной водой, каждую субботу обязательно ходил в баню. Любил попариться, а потом посидеть, попить кваску.

С осени Александр Васильевич жил в своем новом барском доме, в Кончанском. В нем – не в причтовой избенке.

Вкусно пахнет свежими бревнами, чисто, светло и просторно. Одну комнату Александр Васильевич, как бывало в Ундоле и Херсоне, отвел для птиц. Ребятишки наловили синиц, щеглят, снегирей, а заодно и вора-воробья. Держал их всю зиму до святой, а там выпускал на волю. Так собирался сделать и в этом году. В «птичьей» комнате в кадках поставили молоденьких елочек, березок, сосенок, смотрели, чтобы они прижились. В кормушки для птиц насыпали корму, в корытца наливали воду.

«Птичью комнату» Александр Васильевич очень любил. Он подолгу сиживал в ней, смотрел на птиц, подсвистывал им. В ней же и обедал.

Вот и теперь с приятностью подумалось:

«Еще разик, и хватит! Окачусь – и домой. В «птичьей» посижу, грушевого кваску выпью…»

И так неожиданно все перевернулось.

– Ляксандра Васильич, к вам там приехали, – влез в «жаркую» Прохор.

– Ну, кто еще там? – недовольно глянул с полка Суворов. – Откуда?

– Из Петербургу.

Ослышался, что ли?

– Кто?

– Из Петербургу, говорю! – повторил Прошка. – Стоит тута, за дверью, ждет!

И Прошка вышел.

«Что за притча? Опять зовет? Зачем? Не поеду!»

Было досадно, но и любопытно все-таки.

Слез с полка. Раскрыл настежь дверь.

В облаках пара, вырвавшегося из «жаркой» в «мыльную», стоял в шинели, треуголке – во всей форме – молодой незнакомый офицер. Он держал пакет.

– Ты к кому, братец?

– К его высокопревосходительству генерал-фельдмаршалу…

– Фельдмаршал – при армии, а не в деревне, – перебил Суворов и уже повернулся назад, к полку, но фельдъегерь прибавил:

– Рескрипт его величества… Назначение…

Суворов круто обернулся. «Неужели? Не может быть!»

– Куда назначение? – спросил он.

– К армии, ваше сиятельство, – твердо, по-солдатски отчеканил фельдъегерь.

Суворов кинулся через порог и, весь мокрый, в березовых листочках, приставших кое-где к телу, обнял удивленного офицера:

– Спасибо! Вот удружил, помилуй Бог!

Через минуту, тут же, в «мыльной», едва прикрывшись простыней, Суворов при свече прочел императорский рескрипт:

«Теперь нам не время рассчитываться: виноватого Бог простит. Римский император требует Вас в начальники своей армии и поручает Вам судьбу Австрии и Италии. Мое дело на сие согласиться, а Ваше – спасти их. Поспешите проездом сюда и не отнимайте у славы Вашей времени, а у меня удовольствия Вас видеть. Пребываю Вам доброжелательный

Павел».

– Прошка, беги к старосте. Приготовить лошадей и двести пятьдесят рублей. В долг. Скажи – отдам! А ты, Мишенька, лети к отцу Иоанну. Пусть откроют храм. Идем петь благодарственный молебен. И, не медля, в путь!

…К ночи из Кончанского выехали две тройки. Впереди скакал посланный в качестве фельдъегеря флигель-адъютант Толбухин, сзади фельдмаршал граф Суворов-Рымникский. Прощаясь с Кончанским, Суворов велел Катюше, жене Прохора, которая оставалась в барском доме за хозяйку:

– Птичек выпустить на святой. Все разлетимся в разные стороны!

А дьячку Калистрату, с которым Александр Васильевич пел на клиросе, он весело сказал:

– Пел басом, а теперь еду петь Марсом!

На этот раз императору Павлу не пришлось долго ждать Суворова: он прискакал немедленно, на ямских.

Вообще теперь Суворов держал себя не так, как в прежний приезд. Из этой глухой, упорной, двухлетней борьбы с царем Суворов все-таки выходил победителем.

Не желая соглашаться с павловскими нововведениями в армии, Суворов сам ушел из нее. Павел сделал вид, что уволил Суворова раньше, нежели получил его просьбу об увольнении.

Затем Павел вызвал Суворова в столицу, попытался сломить его упорство, сделать так, чтобы Суворов сам опять попросился на службу. Но и это не удалось царю.

Теперь же Павел сдался – выхода другого не было: он возвращал Суворова на службу в чине фельдмаршала сам и, кроме того, поручал Суворову столь ответственное и почетное дело – командовать соединенной русско-австрийской армией против французов.

О таком назначении Суворов только и мечтал.

В главном его желания и желания Павла сошлись (Павел был тоже доволен и горд, что Австрия, Англия – вся Европа – попросили его назначить главнокомандующим союзными войсками «знаменитого мужеством и подвигами» Суворова, обратились за помощью к русским). Ломать же копья из-за мелочей Суворову было не к чему. Он сквозь пальцы смотрел на павловскую экзерцицию, не придирался уже ни к ненужным эспонтонам, ни к уродливым буклям. Суворов отлично знал, что под этой нелепой треуголкой, в этом неудобном, тесном чужеземном мундире был русский человек, любящий свою родину, беззаветно храбрый и стойкий.