Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

Землю опять качнуло, Аверин с трудом устоял на ногах.

– Сядь, – посоветовал я. – Культурно гранаты кидаешь. Я видел.

– Служу трудовому народу. Советскому Союзу то есть. Разрешите идти?

– Куда? Сиди уж, пережидай. Жрать хочешь? Знаю, хочешь. Сычев, осталось там что?

– А чего не остаться-то? Маненько, а есть. С ночи не жрамши бегаем. Открывать?

– Давай. У тебя ложка с собой, Аверин?

– С собой.

Я выдал ему ополовиненную банку перловки (полбанки вывалил себе в котелок). Немного спустя в блиндаж с нерусской руганью ворвался Левка Зильбер. Отдышавшись, заметил Аверина.

– Ха, наш политбоец уже устроился. Не пройдет ведь мимо шамовки. То Маринка его кормит с ложечки, теперь вот начальство.

– А ты думал, – ответил я. – После обстрела объяви всеобщий перекус, пока немцы опять не пошли.

– Сделаю. Было бы чем перекусывать.

– Позаботишься. НЗ, сухой паек, не мне тебя учить.

– Яволь. Угостите пока? Сычев, давай, не будь евреем.

Сычев нахмурился, но вскрыл последнюю жестянку. Левка обтер лицо и руки грязным платком, уселся на землю, устроил банку между колен (на левом зияла огромная дыра) и быстро опустошил, не обращая внимания на судорожные колебания почвы. Утолив голод, о чем-то задумался. Спрашивать, о чем, я не стал. Скорее о том же, что я.

– Как там Мишка?

– Нормально. И Сашка нормально. Шо нам сделается? Морские волки. А вот зелени побило. Как вспомню… Один плачет, а плеча нет – осколком срезало вчистую. Хорошо, хоть мучился недолго. А немцы прут и прут, босяки голопузые.

Аверин молча уставился в банку.

– Как там твой подопечный?

Зильбер сначала не понял.

– А, той… Целый. И дружок его Пимокаткин. Встали на путь исправления. Стреляли.

Аверин подтвердил, что красноармейцы Пинский и Пимокаткин действительно стреляли. И вообще дрались, как все. Не хуже прочих.

– Стихает вроде, – заметил Сычев.

Действительно, грохотало чуть тише и трясло не так сильно, как прежде.

– Ну я пойду? – спросил старшина. – Займусь обедом. Или ужином – что у нас там? Пока немец обратно не лезет.

Я кивнул. Аверин и Зильбер выскользнули наружу.

* * *

Обстрел всё еще продолжался, а наблюдатели сообщали, что немцы накапливаются в районе оставленных позиций ПТО и перед третьим взводом. Их поддерживали две самоходки и, кажется, настоящий немецкий танк, «трёшка».

Другое, менее важное сообщение поступило ко мне от Бергмана.

– Ухохочешься, – сумрачно сообщил комбат по телефону после очередного восстановления связи и передачи мне распоряжений. – Нашего Оттовича комиссар дивизии пинками сюда погнал. По достоверным слухам, приближается. Медленно, но неотвратимо, как победа мировой революции.

– И на хера он нам теперь загнулся? – подумал я вслух.

– Для укрепления боевого духа. Ты не беспокойся, он у меня осядет. Да и шут с ним, нехай сидит.

Потом нас снова обстреливали и снова атаковали. Уничтожили мой правый пулемет, один пулеметчик погиб, другому перебило руку. Все сильнее наседали на соседа справа, пытались просочиться слева, упрямо долбили из самоходок, не рисковавших теперь подходить слишком близко. Бергман и дивизия помогали огнем. Связь с батареей поддерживалась вживую. Разбились мои часы. В ушах звенело от стонов раненного в живот сержанта-корректировщика. Едва различимое солнце упрямо сжигало землю.

* * *

Предпоследней немецкой атаки, уже под вечер, мы не сдержали. Хотя как сказать. С такими потерями, под адским огнем, а отошли в порядке и строго по приказу. Сычев даже захватил с КП стереотрубу (я был занят стрельбою из автомата). Накрылись, правда, наши рассредоточенные запасы. Но немцев полегло порядком. И главное – мы вынесли раненых, всех до единого. Это стоило еще одной жизни, но иначе было нельзя, тут либо жертвуешь собой, либо становишься сволочью.

В принципе, можно было не отходить. Но немцы смяли соседа справа, и угроза нависла непосредственно над батареей – двумя еще исправными пушками из взвода Данилко. Пришлось выбирать.

Самое гадкое произошло позднее. Когда, оторвавшись от противника и кое-как разместившись на новой позиции, я прибежал на КП комбата, мне сообщили, что Бергман ранен. Осколками, в грудь и голову. Снаряд разорвался прямо над ним, когда он шел по ходу сообщения. Двоих красноармейцев убило на месте.

– Тяжело? – спросил я доложившую о ранении комбата Волошину (такую же, как все, – черную и едва стоявшую на ногах).

Та кивнула, но поспешила заверить, что раны излечимы, командир будет жить, хотя сейчас он без сознания и нуждается в немедленной отправке в тыл. И не он один. Я применил универсальное средство – потрепал ее ладонью по мокрому от пота плечу. Ободрил. Приободрить меня было решительно некому, при том что ноги едва держали. Я совершенно некстати вырос в должности и потерял – дай бог, временно – одного из лучших своих товарищей. На котором почти всё держалось.

В результате я сорвал раздражение на Земскисе, что имело сквернейшие последствия. Однако по порядку.

Я не сразу заметил военкома, смирно сидевшего в полутемном углу в покрытой пылью гимнастерке и с несколько отвисшей челюстью. Рядом с работавшими телефонистами, в гуле продолжавшегося боя комиссар казался посторонним предметом. Но когда убежала Волошина, он напомнил о своем присутствии сам.

– Как там снаружи, капитан-лейтенант?

Вероятно, он спрашивал про обстановку. Голос его казался несчастным, испачканные в чем-то белом руки мяли лежавшую на коленях фуражку. Мне захотелось помочь и ему. Не столько даже захотелось, сколько вышло само собой. Как поутру с Пимокаткиным. Мне было нужно успокоить себя. Я сел перед комиссаром и дурашливо произнес:

– Фашистские гады кладут все усилья… Но каждый из братьев силен и плечист… Но вот засверкали знакомые крылья… Явился отважный танкист…

Мой странный ответ вполне устроил военкома – он ощутил мою уверенность в победе. Я же, напротив, испытал недоумение, не понимая, откуда вдруг выскочили идиотские строчки из полузабытого сборника братьев Покрасс. Я даже не знал, из какой они песни, ни разу их с тех пор не вспоминал, но именно они сорвались с языка. Сказалось присутствие владельца чудной книжки?

Обстановка, что ни говори, была паршивой. Явившийся через минуту Некрасов оценил ее как «полуокружение». Ему нравился звучный термин, еще с декабрьского штурма, когда нам довелось побывать в полуокружении и успешно оттуда выбраться.

– Полу… что? – переспросил с заметным волнением Земскис. – Вы сказали: «полуокружение»?

– Оно самое, – подтвердил Некрасов и озадаченно почесал затылок рукояткой пистолета. – Что будем делать, товарищ командир?