Безумие - Елена Крюкова

Я ЗНАЮ СВОБОДУ. ЭТО ТЫ НИЧЕГО НЕ ЗНАЕШЬ.

Она открыла рот. Слова выкатились горячими камнями.

– Я ничего не забуду.

Запускаеву стало страшно. Она была сильнее.

– Ты… сейчас… повернешься и пойдешь наверх! В палату!

– Я никуда не пойду.

Усмехнулась, не отрывая своих глаз от его. Будто глаза к глазам прилипли. Кто-то распахнул входную дверь. Сквозняк яростно гулял по лицам, по волосам, по живым, по мертвецам.

– Я сейчас выйду отсюда к чертовой матери.

Повернулась. Пошла.

Остановилась. Повернулась к Запускаеву.

Крикнула, ему в лицо:

– И все уйдут со мной!

Ее крик кипятком ему лицо обдал.

И вся толпа больных вздрогнула одним общим многоруким, многоногим телом, будто проснулась. Зашевелилась. Потянулась, пошла за ней. Побежала. Все побежали. Все люди. Кто захотел свободы и не боялся смерти.

Она первая вошла в открытую дверь.

На нее напирали сзади, давили.

– Смерть! Смерть!

И оттуда, с другой стороны, изо льда и холода, из вечной метели, наперерез выходящим ринулись другие люди. Те, что приехали сюда по вызову. В милицейской форме. С погонами и без погон. С оружием в руках. Стеной шли. Разбились на отдельные шары плоти. Вклинились в больную, безумную толпу. Врачи стояли, прижали руки ко ртам, к вискам, к щекам. К глазам. Не хотели видеть. Видели и с закрытыми глазами.

– Куда их?!

– Наверх, куда!

– В палаты!

– Наручники?!

– Зачем! Все как бараны!

– Товарищ майор! Восставшие захвачены!

– Больных – по палатам – развести! Быстро! Чтобы духу вашего…

– Есть, тащ майор!

– Тащи! Тащи!

– А-а-а-а! Укусила меня гадина!

– Не бить! Не стрелять!

Умелые приемы. Обученные мышцы. Ловко закрученные руки. Подкошенные подножками ноги. Тело, ты слишком хрупкое. Ты стеклянное. Хрустальное. Ты рабье. Рыбье. Ты есть, и тебя нет. Ты больное, а болеть нельзя. В здоровом теле здоровый дух. В больном теле – больной? Больной. Боль. Боль это жизнь. Болит, значит живешь. А смерть – это нет боли. И больше не будет никогда.

Свобода. Твоя свобода.

Свобода для других.

Ты не смогла. Ты предала их!

Обманула. Они поверили тебе.

Манита вырывалась. Ее держали крепко. Молоденький милиционерчик локтем двинул ей под ребро, и у нее занялось дыхание. Ловила ртом воздух. Рыба. Ты рыба. Ты не человек. Из тебя вынули душу. Тебе все равно, свобода или тюрьма. Они тащат тебя обратно в тюрьму. На Корабль. В трюм.

Они бросят тебя в трюм. Там крысы и ящики с грузом. Корабль плывет, его треплет бортовая, килевая качка. Ты будешь лежать животом на холодном, грязном и скользком железном полу. Рвать ногти о круглые заклепки. Жизнь. Это еще не смерть. Это твоя тюрьма. Нет выхода.

– Пустите! Пустите…

– Ах ты дерьмо!

Она быстро наклонилась и впилась зубами в руку юного милиционерчика. Прокусила кожу. Ее рот наполнился чужой кровью. Парень заорал как резаный поросенок и дернул руку. А потом размахнулся и крепко, сильно ударил Маниту по лицу.

Она забыла, как падала. Помнила только чужие крики. Люди в формах, люди в белых халатах и люди в больничных пижамах смешались, склеились друг с другом, поменялись жестами и лицами. У людей вырастали зверьи головы. Люди клевали друг друга птичьими длинными, мощными клювами. Еще они держали большие железные клювы в руках; из клювов мог вылететь огонь, но огонь не вылетал, им только угрожали. Люди пятились, круглыми глазами глядя друг на друга. Они ничего не понимали. Боялись. Опять боялись. Люди всегда и везде всего боялись. Так было заведено.

Манита падала, медленно и неумолимо падала на гладкий мраморный пол вестибюля. Все. Упала. Не двигалась. Парень в милицейской форме, что наотмашь, страшно ударил ее, стоял, широко расставив ноги, растерянно щупая рукой уже расстегнутую кобуру.

– Я ее застрелю… сучка…

Из прокушенной руки на мрамор капала кровь.

Красные пятна. Красная краска. Ее здесь слишком много, на этом ледяном холсте. Коля Крюков, видишь, видишь? Запомни это все. Ты все это видел. Ты не умер. Ты не обнял смерть. Не поцеловал свободу. Тебя сейчас затолкают в твою родную тюрьму. И разрешат совать через решетку передачки. Булку, два соленых огурца, хлеб с холодной котлетой, пачку «Беломора». Как ты хотел быть свободным! Она, она обманула тебя. Она пообещала свободу тебе. Она не сдержала слова.

Но ты прости ее. Кто-то ведь уже свободен. Вон, на мраморе лежит, не дышит.

Эти тела погибли. Эти души летят, счастливые.

– Манита!

Коля рванулся. Его удержали сзади. Скрутили. Он не знал, кто. Людское месиво вздувалось и опадало. Боланд маячил надо всеми. Запускаев рыдал, наклонившись над перилами. По лестнице вверх, на второй, третий и четвертый этажи, тащили больных. Больные упирались. Ревели, как быки. Кто-то, среди общего гама, шел смирно, покорно. Кого-то били под дых, под ребра, по почкам, в подбородок. Гул сменялся странной тишиной. Тишина опять взрывалась клекотом и визгом. Людской муравейник растаскивал обломки. Санитарки, плача и матерясь, замывали на полу в вестибюле кровь. Мрамор блестел гладким, на морозе, льдом. Вода в поганых ведрах становилась сначала розовой, потом красной, потом грязно-бурой.

Молодой милиционер выдернул пистолет из кобуры. Доктор Сур ринулся вперед. Его опередил маленький рыжий колобок. Колобок метнулся под ноги парню с окровавленной рукой, ударил его головой в живот. Милиционер покачнулся, устоял на ногах.

Сур вонзил пальцы ему в плечо.

– Вы ударили больную!

– Ваша сучка прогрызла мне руку! Она ответит! Вы – ответите!

Сунул раненое запястье под нос Суру.

Витя Афанасьев пытался кончиками пальцев склеить прыгающие губы. Из его ярких голубых глаз катились слезы. Он пытался что-то сказать и не мог. Сур смотрел в лицо милиционеру. Милиционер, гневно фыркая, держал в обиженном кулаке пистолет.

– Вас всех перестрелять тут мало!

– Что ж не стреляете?

– Под трибунал не хочу!

Блаженный тоже плакал. Слезы лились градом. Санитары, с метельными лицами, тащили носилки. Укладывали на них мертвых, раненых. Уволакивали. Возвращались опять. Опять грузили на носилки тела, трупы. Опять уносили. Сгружали. Где? Зачем? Все невидимо. Нельзя видеть то, что запрещено.

Блаженный молился за всех. Он каждый раз сочинял слова молитвы. Молитва новая, свежая, самая полезная, действенная. Посреди ругани и стонов, причитаний и приказаний стоял человек с бледным вьюжным ликом, с белой, снежными струями вьющейся бородой, жалко улыбался, торопливо, неслышно бормотал. Что бормотал? Это слышал Тот, кто слышал все.