Любовь красного цвета - Салли Боумен

Думаешь, напоминать буду, какими мы с тобой были, какие слова друг другу говорили? Ничего этого не будет. Ни хрена! Если любишь, поедешь со мной. Если нет, значит, весь минувший год, большой кусок моей жизни – ошибка. Так выбирай же, Джини, не тяни. Я не буду долго ждать.

– Как ты можешь говорить так? Как можешь так поступать? Разве я когда-нибудь ставила тебя перед таким выбором? – Она открыто посмотрела ему в лицо, перейдя в наступление. Теперь она не оправдывалась, а обвиняла. – Целых девять недель тебя не было со мной. Ты говорил, что уедешь всего на три недели, самое большее на четыре. Но их было девять. А разве я тебе сказала хоть слово? Говорила тебе: «Паскаль, если любишь меня, первым же рейсом из Сараево лети сюда, ко мне»? Говорила или нет?!

– И ты еще сравниваешь обстоятельства, в которых мы находились? Боже правый, да в своем ли ты уме? Я что, путался там с другой женщиной? Нет, не путался. Я был верен тебе, потому что не мог иначе. И тебе это было прекрасно известно. Я никогда не давал тебе повода усомниться в моих чувствах к тебе – ни когда разговаривал с тобой по телефону, ни когда писал тебе письма. И сейчас я не прошу тебя выбирать между мною и твоей работой. Я всего лишь прошу тебя определиться, кто тебе дороже – я или тот мужчина, который затащил тебя вчера вечером к себе в постель…

– Повторяю, он не делал этого. Мне нужно несколько дней – только несколько дней, и все. Паскаль, я не могу сейчас объяснить тебе всего. Но в Амстердаме я поклялась себе, что доведу это дело до конца…

– Ты много в чем клялась, – махнул он рукой в сторону писем, валявшихся на кровати. – Может, напомнить тебе те клятвы, которые ты давала мне? А то уж подзабыла, видно. Хотя, наверное, ты придавала своим словам не слишком большое значение…

– Неправда, Паскаль. Ну как ты не понимаешь? Я не пытаюсь ни в чем оправдываться. Ты просто должен понять: пока ты был в Сараево, жизнь не стояла на месте. Я была совсем одна, и так неделя за неделей. То, что я увидела в Боснии, все во мне перевернуло. Но я не могла сказать тебе об этом. Не могла сказать, какая черная меланхолия, какое отчаяние, какое бешенство охватывают меня порой. Я хотела, чтобы ты не был ничем связан, чтобы спокойно работал, и молчала, даже когда мне хотелось во весь голос завопить о том, как мне тебя не хватает. Знаешь ли ты, как трудно бывает молчать об этом? Недели шли, но я была уверена, что ты вернешься хотя бы к Рождеству. Я верила в это – я ведь тоже умею прокручивать в голове фильмы. Ты никогда не задумывался об этом, Паскаль? Как бы то ни было, я тоже не обделена воображением. И каждый день я смотрела фильм о Рождестве. Там были кадры, которые, возможно, покажутся тебе глуповатыми. Наше первое Рождество вместе. В нашей квартире. Под наряженной елкой. Да, я купила елку и звезды для нее. Купила тебе подарки, так старалась упаковать их покрасивее. А ты не приехал…

– Джини… – Он потянулся к ней. – Милая, о чем ты? Ты же никогда ничего подобного мне не говорила. Ведь на Рождество ты сама мне сказала, что все ерунда. Что, мол, устроим Рождество, когда я вернусь…

– Да, сказала… – Слезы безудержно катились по ее щекам. – Я только говорила так. А думала, чувствовала совсем другое. Я так надеялась, так верила, что ты поймешь. Я думала: «Не навек же Паскаль там остался. Он наверняка по мне скучает, рвется ко мне душой». И именно в то время я увиделась с Элен. Я с ней как-то раз обедала, и она сказала мне…

Паскаль вплотную приблизился к Джини и уже собирался дотронуться до ее плеча, но при упоминании имени бывшей жены застыл на месте словно громом сраженный.

– Как? Ты виделась с Элен? Когда? Ты ничего не говорила мне об этом.

– Накануне Рождества. Я видела: она считает меня дурочкой, потому что знает тебя лучше, чем я. Она была абсолютно уверена, что ты не приедешь ни на Рождество, ни на Новый год. Она рассказала мне, как это у вас бывало, когда она была за тобой замужем. Как никогда не могла поймать тебя, когда ты был в разъездах. Как приходилось ей одной возиться с Марианной. И я подумала: «Да, так и есть. Паскаль – очень целеустремленный человек, и именно за это я люблю его. Беда вот только…» – Она запнулась на полуслове. Глаза Паскаля потемнели от ярости, и он схватил ее за руку.

– Договаривай, – велел он. – В чем беда?

– В том, что при этом гибну я. Оттого, что никогда не знаю, где ты, жив ты или нет. Оттого, что не могу рассказать тебе, что у меня на душе. А именно это угнетало меня больше всего. И когда Элен сказала, как все было у вас с ней, я подумала: «Так же и со мной было бы, если бы у меня был ребенок от Паскаля. Я превратилась бы во вторую Элен. А ребенок стал бы второй Марианной. И ты был бы приходящим папой». Именно так говорила о тебе она.

– Боже правый, не смей говорить так! – Больно схватив Джини за плечи, он с силой встряхнул ее. – Да ты на себя сперва посмотри… – Он обеими ладонями резко повернул ее лицо к себе. – На твоем горле я вижу отпечатки лап этого мужика. Я вижу следы его поцелуев. От тебя за версту разит его духом, и ты еще смеешь говорить мне о моих жене и ребенке? Ты, которая отлично знает, что это был за брак, каким это адом было для меня! Да если бы не дочь…

– О да, я знаю: Марианну ты любишь… – Джини дернулась, попытавшись вырваться из его цепких пальцев. – Интересно, с какой целью ты сейчас в Париже, а? Скажи, Паскаль, только не лги мне. Не говори, что внезапно захотелось увидеть меня. Я знаю, что заставило тебя наконец объявиться. Причина вовсе не во мне. Ты приехал, потому что на следующей неделе – день рождения Марианны…

И тогда он ее ударил – так сильно, что Джини рухнула на пол. Стукнувшись о ножку кровати, она скрючилась, закрывая от побоев лицо. Прежде Паскаль никогда не бил ее, и это оказалось столь неожиданно и больно, что у нее потемнело в глазах. Паскаль рывком поднял ее с пола.

– Как у тебя язык повернулся? Как?! – исступленно трясся он. – Выходит, все, что я тебе говорил, – вранье? Значит, нет больше мне веры? Легко же ее оказалось разрушить – стоило один лишь раз поболтать с моей бывшей женой. Нечего сказать, хорошее оправдание для того, чтобы залезть в кровать к мужику, которого знаешь всего три дня, и кувыркаться с ним всю ночь до зари. Господи Иисусе… – Он с отвращением оттолкнул ее от себя. – Только не говори ничего, не надо. А главное – ни слова о Марианне. Да, ты права, я люблю свою дочь и потому не желаю, чтобы твои уста произносили ее имя.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Сама прекрасно знаешь. Мы оба знаем. – Паскаль сделал глубокий вдох, чтобы хоть немного успокоиться. – Извини, что ударил. Не хотелось, чтобы именно этим все завершилось. Но так уж получилось. Я, пожалуй, пойду. А то, если останусь, не дай Бог ударю еще раз. Я… – Он обвел комнату пустым взором слепца. – Был у меня в Боснии один момент, когда я подумал… Хотя, впрочем, какое имеет значение, что я думал… А о Марианне – больше ни слова. У тебя нет детей, тебе этого не понять. Не понять этой радости и этого чувства вины, когда из кожи вон лезешь и все равно чувствуешь, что делаешь недостаточно. Вот я и пахал как вол… – В его взгляде мелькнула боль. – Похоже, Элен забыла об этой части уравнения. Но как бы то ни было, мне приходилось содержать ребенка и жену. Мой хлеб – фотография. Я фотографирую войну. А это не та работа, на которой протирают штаны с девяти утра до пяти вечера. С этой работы не приходят каждый раз в одно и то же время, чтобы съесть свой ужин в кругу семьи. Она знала об этом, когда выходила за меня замуж. Когда родилась Марианна, мы составляли планы: куда я поеду и когда вернусь, как распределю свое время, чтобы хватило на возню с дочкой. Если верить Элен, все окончилось полным крахом и, конечно же, по моей вине. Я понадеялся… – Паскаль на секунду замялся. – Я надеялся, что ты увидишь все по-иному. Но это уже в прошлом. Ты выслушала мою бывшую жену и вынесла свое суждение. Теперь я понимаю, что произошло минувшей ночью. Я ухожу. Не вижу смысла продолжать. От этого только больнее нам обоим.